Я выросла в интернациональной семье. Выпячивание своей национальности всегда казалось мне чем-то малопочтенным. Простые русские люди, мамина родня, ни разу в жизни не сказали дурного слова о моём отце. Наоборот, Александра Владимировича, работавшего не покладая рук на железнодорожном транспорте, так много знавшего и читавшего, мамины братья и сестры уважали и ставили в пример своим детям. Он же относился к ним с редким благорасположением и родственным вниманием… О своей отцовской половине я задумалась поздно. Когда меня не приняли в МГУ (не прошла собеседования), мне и в голову не пришло обвинять в этом «пятый пункт». То же повторилось после окончания института: не берут в редакционный штат – значит, нет вакантной должности, молода, без опыта; вот начну печататься не эпизодически, а постоянно – и где-нибудь найдется для меня местечко. Так и случилось… Многое изменилось после замужества. Мой муж, совершенно непохожий внешне на еврея, то и дело получал от жизни тычки. Говорил, что так обстояло дело и раньше, но после его переезда в Москву –я была свидетелем – ситуация обострилась. Придет он в какую-нибудь редакцию, точно зная, что в штат требуется работник его профиля, покажет свои публикации – встречают его с распростертыми объятиями. «Да вы…да мы… Чуть ли не завтра выходите на работу». Направят в отдел кадров, заполнит он анкету…И вдруг, как по-щучьему велению, только в противоположном смысле, всё меняется. И места нет, и мы вам не подходим, и вы не совсем соответствуете… Но чаще без всяких объяснений дверь – на запор…
Когда для евреев объявили вольную, через нашу московскую комнату прошли, проехали десятки человек: многочисленная его родня с юга, вынужденная оформлять документы на выезд в столице. Люди хорошие, тоже простые, старшее поколение с регалиями, молодежь учащаяся или с высшим техническим образованием. Этим-то что дома не сиделось? Муж говорил: исторический процесс, с ним не поспоришь…
Я видела: Павел, так и не принятый в какой-либо штат, но активно писавший документальные сценарии, многие из которых становились картинами, неудовлетворен своим положением, в высшем, как он говорил, смысле. Я не совсем понимала, в чем он, этот высший смысл. Тогда он сел за книгу, получившую потом название «Горечь померанца». Работал урывками, отрываясь от основного дела, без всякой надежды книгу напечатать. Я прочла ее как длинное-предлинное исповедническое письмо ко мне. Задумалась. Раз всё так трагично, как он пишет, а я не хочу его терять, не должна ли я разделить его судьбу? Отправиться за ним, «как протопопица за Аввакумом» - так потом охарактеризует мой поступок одна поэтесса из народа. Первая наша эмиграция не состоялась по моей вине. Измученная бессонными ночами, я, что называется, спрыгнула с подножки поезда в последний момент.
И вот мы постарели на двадцать лет. Муж серьезно заболел. Настала другая эпоха. Теперь уже вольную получили все. Кто хочет – пожалуйте на выход! Хотя освященные великой литературой слова о «горьком хлебе» и «крутых лестницах» чужбины остаются в силе…
Стихотворение о Береге Тамар Павел написал после побывки в Израиле.
Я восприняла его как продолжение исповеди, начатой «Горечью померанца».
NB: Эта талантливая, но «непубликабельная» книга, как считали наши друзья, в начале 90-х вышла в Москве тиражом в сто тысяч экземпляров. И быстро разошлась.
