Киви

                 ***   ***   ***                     

                 Эмиграция – такая суета,

                 в суете проносишь ложку мимо рта,

                 не упомнишь ни дворцов, ни базилик,

                 как насмешка над родным, чужой язык.

 

                 Эмиграция идейною была,

                 била в «Колокол», во все колокола.

                 Эмигрантом был и сам великий Дант.

                 Измельчал наш престарелый эмигрант.

 

                 Так устал от груза пройденных дорог,

                 изболелся, исстрадался, изнемог,

                 что решился: «Закругляться буду тут,

                 где дожить по-человечески дадут».

 

                  Интересно, посещал ли грозныйДант

                  многошумный, как базар, социаламт,

                  получал ли кучку фунтов Искандер*,

                  будто вышедший в тираж пенсионер?

 

                  Наш везде поспеет... Зная что почем,

                  растолкнет сородичей плечом,

                  сэкономит, чтоб не только есть и пить,

                  но на мир взглянуть и книжицу купить.

 

                  „Тамиздаты“ прогремели и прошли.

                   Кто теперь тут единицы, кто нули?

                   Человек нигде не может быть нулём,

ибо Божий дух струится в нем.             

 

 Эмиграция, конечно, суета,

                  но открылись проржавевшие врата,

                  и в чужое небо впаян, как бриллиант,

                  битый жизнью, но живучий эмигрант.

____________________________________

* Литературный псевдоним А.И. Герцена.

 

 

***   ***   ***

                                               Нет, ты полюбишь иудея,

                                               Исчезнешь в нем – и бог с тобой!

                                                                  О. Мандельштам

 

Иисус, но не Христос, а Навин,

который к солнцу «Стой!» воззвал.

С ним, дерзким, Гавриил Державин

себя недаром рифмовал.

Не жёны, чьей красе семитской

красы небесной отблеск дан,

омытые и древней миквой,

и погруженьем в Иордан,

а их праматери... Не тесно

в шатре, где лишь она и он,

разверсты нежные ложесна,

чтоб множить семя сих племен...

О иудеи! Вас не может

никто спокойно перенесть.

Вас будут гнать, корить, корежить,

петь дифирамбы в вашу честь.

Отец на два тысячелетья

отпустит вас, но у ворот

всё будет ждать: «Я с вами, дети!»

и снова дома соберет.

Здесь Дух Святой... О нём радея,

опять ковчег воздвигнет Ной,

я полюбила иудея,

и гибну в нем - и Бог со мной. 

 

 

ХВАЛЕБНАЯ ОДА

 

Есть мания величия,

есть мания преследования...

Все отговорки лишние,

к чему пустые сетования?

Германия-гурмания* -

есть и такая мания.

 

Из Шри-Ланки и Косова,

из Киева и Витебска

толпа разноголосая:

– Даешь нам вид на жительство! –

раз правильно оформлены,

вы будете накормлены.

 

Не то чтоб всем по ложище –

кому-то и по ложечке,

не то слизнут чудовища

со всех пирожных розочки.

Расчетлива Германия

и тем она гуманнее.

 

Окорока – пионами,

а розы – сливки взбитые...

Все кажутся влюбленными,

лишь потому, что сытые.

Поверишь, вкусно кушая,

в хозяйское радушие.

 

С немецкою балладою

сравнимы кексы-пончики.

А с лагерной баландою

здесь навсегда покончено.

в Дахау и освенцимы

вбит кол (беседа с немцами).

 

Как не хвалить Германию

с халявными обедами?

Про случай с кашей манною

нам братья Гримм поведали.

Кто знал, что доиграемся:

той каши нахлебаемся?

 

Пока ее я славила,

Германия-кормилица

цветных под душ поставила,

велела дольше мылиться,

дала приют отверженным,

а всяким необрезанным

из племени Давидова

бессрочный паспорт выдала.

____________________

*Выражение принадлежит поэтессе Нине Красновой

 

 

                  ПИСЬМО

 

                  Я из Германии ненастной

                  тебе пишу, мой друг пристрастный

                  (пре-страстный в силу двух кровей),

                  сперва по-черному гулявший,

                  потом всего себя отдавший

                  малышке с челкой до бровей.

                  

                  Твой выбор одобряю, ибо

                  малышка плотью – духом глыба,

                  скала и умница к тому ж,

                  не мне чета. Нашла же ключик

                  к твоей душе. «Я подкаблучник, -

                  ты говоришь, - я женин муж».

 

                  Да, но, уничижаясь сладко,

                  ты, не из робкого десятка,

                  за всех за нас в Роландов рог

                  трубил, готов в огонь и воду

                  за Сахарова, за свободу,

                  поставил на кон все, что мог,

                  и был обыгран кем попало.

 

                  Малышка за двоих пахала,

                  а ты стыдился, что поэт...

                  Поэт – ведь это первородство,

                  а диссидент – иные свойства,

                  у диссидента музы нет.

 

         Послушай: может, диссидентство –

         немного возвращенье в детство,

         мечта, что можно жить без пут?..

         Афганец, турок, чернокожий –

         все диссидентствуют похоже,

         и все в Германии живут,

         а ты в России. Зимостойкий

         и до, и после перестройки,

         воюет за тебя твой стих.

 

         Стих предпочтем любым идеям,

         ну а любовь свою поделим,

         как злое зелье, на троих.

                                                 

                          

***   ***   ***

Лебедиха у спуска

в пруд, в студеную сырость.

Поработала гузкой,

а потом раскрылилась,

перевесила через

край своё опахало,

чтобы яйца прогрелись,

ни одно не пропало.

Молодец, пионерка

из самых отчаянных!

Распласталась, как грелка

на фарфоровый чайник...

Где же лебедь? А лебедь

бьёт крылами о воду,

он достроит, долепит

домик Богу в угоду,

он старается тоже:

из травы одеяло

подтыкает под ложе,

только б не замерзала,

носит камни, былинки

с верностью лебединой

и сдувает дождинки

со своей половины...

Лебедиха на яйцах -

значит, надо встряхнуться,

а не спать на полатях -

можно и не проснуться.

В мире взрывов и пыток,

лжи, предательства, мести

пусть свершится прибыток

хоть в лебяжьем семействе.

                 

              

***   ***   ***

                    Дмитрию Сухареву

 

Интернет, как перископ,

зорко выдвинут в пространство,

чтоб обнять всю землю, чтоб

не позволить ей распасться.

 

Счастья нет и мира нет,

но к услугам всех скорбящих

дружеских вестей доставщик:

утешитель Интернет.

 

Кликну адрес – в тот же миг,

скоростью надмирной теша,

полетит моя депеша

к адресату напрямик.

 

Там, за тридевять земель,

он вкусит ее на ужин

и забудет про метель,

про бряцание оружьем.

 

Мир играет в простачка:

строит рожи, гонит строчку...

Вдруг опять свернется в точку,

точно до первотолчка?

                            Март 2003

 

 

ГАРМИШ

 

                         Памяти о. А. Меня

 

Только во сне

веру свою

встретить могу –

воплощена

в том, кто рожден Русской землей

в самый ее полуночный час

мрак разгонять словом любви...

Русской землей он и убит.

Сколько убито после него.

Яблоку негде в шеоле* упасть...

 

В Гармише, той части его,

где стадион, радуга лиц,

джинсы, кроссовки -

все, как везде, -

руки Вселенной вскинуты вверх,

вознесены над мельтешней.

Дух протестует.

Нам же, слепым,

Альпами видится ярость Его.

 

Но приглядитесь:

в дикой скале, возле ущелья,

как медальон,

с белым Младенцем

Божия мать,

еле видна, белая вся.

Кто-то сумел,

вправил в базальт веру свою.

 

Фуникулеры выше скользят,

твари двуногие ниже идут,

каждый устал, ищет привал,

пивом залить жирный шашлык.

 

 

Остановлю бег свой и взгляд.

Тропы альпийские –

ниточки. Мать

держит Младенца и всех, кто в пути.

Собственной веры вспомнится лик.

Он растворен в их белизне.

______________

*Шеол – преисподняя (древне-евр.)

 

 

***   ***   ***

Эти мюнхенские эркеры -

рубки старых кораблей...

В край иной уплыли лекари,

векторы души моей.

 

Как матрос, на берег ссаженный,

лабиринтами брожу,

быт фестончатый, налаженный

скучно-пресным нахожу.

 

Все музеи перепробовала,

ламинатами скользя,

экспонаты перетрогала,

даже если и нельзя.

 

Хочешь за город – пожалуйста!

По малину, по грибы.

Так что, мать, смотри не жалуйся,

не беги своей судьбы.

 

Потому что где - авария,

где – пожар, где – недород,

где – взрывчатка... А в  Баварии

не прозрел еще народ.

 

Не прозрел, не озверел еще,

в целом добр, с набитым ртом.

Если много хлеба – зрелища

отложили на потом.

 

Так чего ж ты хочешь, беженка,

от совсем чужой страны?

Есть грибы такие – вешенка –

и съедобны, да страшны.

 

 

***   ***   ***

Ты кто? Мой друг? А может, брат?

Любовь – натянутый канат.

Один конец -  в моей руке,

другой -  в твоей, но вдалеке...

Представь, что эта часть земли

ровней стола, что полегли

столбы, деревья, города,

из речек вылилась вода,

под нами мертвенная гладь,

и нам канат над ней держать.

От нас зависит, жизни быть

или совсем ее убить.

Я, точно тонущий пловец,

хватаю ртом один конец,

держу зубами – не рукой,

а ты держи конец другой.

Не охладей, не отрекись,

давай мотай его на кисть,

где был недавно перелом...

Удержишь? Знаю, что с трудом.

 

 

БОЛЬНИЦА

 

Тугие пружины дверей,

тугая струя из-под крана,

тугая – рукою погрей –

зашитая крестиком рана...

 

Когда мой багаж дорогой

потащат от ада до рая,

я вольтовой выгнусь дугой,

два полюса соединяя.

 

                    

 

ИНОХОДЕЦ

 

                 Памяти Владимира Корнилова

 

Был у меня друг.

Нету таких в округе.

Я не сразу, не вдруг

друга узнала в друге.

Что душой одинок, -

все друзья перемерли, -

что соленый комок

у насмешника в горле,

что без матери рос

и, во всем независим,

подпадет под гипноз

женских строчек и писем,

что живая вода -

чувство сестринства-братства,

мне открылось, когда

начинало смеркаться...

Не Урбанский, но с тем

было внешнее сходство:

не удержишь в узде

нервного иноходца.

Иноходью среди

чинных, как на параде,

шел. А ему: «Гляди,

вышколим тя, дядя!»

Школили. Били в лоб,

и по глазам, и в темя,

не выделялся чтоб,

в ногу чтоб шел со всеми.

Тошно от холуев,

им бы заняться случкой...

За него Гумилев,

и Есенин, и Слуцкий.

Честь родимой земли –

личное его дело.

С двух концов подожгли –

так в нем совесть горела...

Что дожало его,

я не знаю: «имейлы»,

по само Рождество,

путались и немели.

В боль свою заточен...

Ни малейшей надежды...

«Говорить с ним о чём?»

Обо всем, как и прежде...

Лишь восьмого числа

дух из темницы вышел.

Запоздала хвала.

Думаю, он не слышал

траурных передач,

что звенели в эфире.

Сдавленный женский плач

все же созвучней лире.

                            Январь 2002 г.

 

 

КИВИ

 

Январское солнце не больно-то дарит теплом.

Нагие деревья застыли в напрасном порыве.

Под чахлым растеньем – табличка, где чётким стилом

на ярко-серебряном смолью написано KIWI.

 

Так вот почему мне кислинка попала на зуб.

Больна? Одинока? Полна суетнёй? Догадайтесь!

Давно аксиома, что мир беспардонен и груб,

но все мы желаем еще и еще доказательств.

 

Я думала прежде, что здесь инвалидский приют –

так много калек и колясок в погожую пору.

Своих ли, чужих ли, но их всё везут и везут

по зову души или – будничней – по договору.

 

Вон с тем стариком, ветераном Второй мировой,

я даже знакома. «Грюз Гот!»* - говорит мне при встрече.

Но где воевал, перед кем пресмыкался «Яволь!»,

не знаю и знать не хочу – это время далече.

 

Накрашенной фрау, как раз из музея Тюссо,

уже не поехать nach Russland на службу по сыну.

Бомбежки, блокада, инсульты – ей ведомо всё,

её рассекло, как Стеною, на две половины.

 

А этот уродец... О Господи, воля Твоя, -

глаза отведу, не подам, что убита, и вида,

но, Землю и Космос в порыве любви сотворя,

зачем не одернул любительниц талидомида?..

 

Привет, Макаревич! Вы правы – здесь всё, как везде:

рожают, хоронят: затылком – об стену, лбом – об пол.

Тяжелая муть в их очищенной трижды воде,

в их буйную зелень вонзил своё жало Чернобыль.

 

Но я отвлеклась от вполне заурядной зимы,

с дождями, что льют весь январь и не видно конца им...

Да, это – не рай! Но такие ли ангелы мы,

что всё, что не наше, утрируем и порицаем?

___________________

*Приветствие по-баварски.

 

 

***   ***   ***

«Аллес аус цвайтер ханд!»* -

сочинил какой вагант

эту взрослую считалку,

погонялку, догонялку?

Шрот, фломаркт** - для русских рай.

С виду караван-сарай,

а внутри, а внутри

за гроши што хошь бери.

Всё расхватывают быстренько:

шкаф-комод эпохи Бисмарка,

в легких пролежнях матрацы

(спать на них, не просыпаться),

мейсенский фарфор – в щербинках,

чудо-зеркало  – в рябинках,

кран без вентиля – приладим,

шелк слежавшийся – отгладим...

Что такое, сестры-братья?

Вас не вправе осуждать я,

я сама, я сама

от дешёвки без ума.

Только в прежней жизни бедной,

довоенной и победной,

переломной и застойной,

мы вели себя достойней.

Нет, товарищи-товарки,

лучше уж в Кусковском парке,

в жалкой шляпке на затылке,

тайно подбирать бутылки.

____________________

*"Всё из вторых рук!" (нем.)

**Барахолка, Блошиный рынок (нем.)

 

 

СТАРОМЕСТСКАЯ ПЛОЩАДЬ В ПРАГЕ

 

Настроим дух, ускорим шаг.

Зовут, вот-вот пробьют куранты.

На площади всегда аншлаг -

не убывают экскурсанты.

 

И каждый день, и каждый час,

собрав у башни всю округу,

чтоб коротко взглянуть на нас,

идут апостолы по кругу.

 

В окошках суженней бойниц

проходят поступью суровой

над сонмом современных лиц

процессией средневековой.

 

Что думают они, шепча

слова молитвы за пропащих?

Не от Петрова ли ключа

тот солнечный резвится зайчик?

                                                                         

Не безнадежны мы, мой друг, -                

в бесчестье нас учили чести.                    

Другие контуры вокруг,                              

а мы с тобой на Старом месте.                

 

Повременим, притормозим.

Где нас подкараулит старость?

И сколько лет, и сколько зим

по жизни странствовать осталось?

 

Тебя ли - я, меня ли - ты?..

Но есть у нас свои гаранты.

Рок выкрикнет: „Кранты! Кранты!“,

А нам послышится: „Куранты“...

 

Пусть те, чьи зрение и слух

открылись с новым веком вместе,

осуществят семейный круг

на Новом месте.

 

 

МЮНХЕНУ

 

Мёнх... Монах... Начертал Барбаросса

имя города властной рукой.

Мюнхен стал, и расцвел, и разросся,

и поднялся над быстрой рекой.

 

Все четыре явления ада:

голод, ереси, войны и мор

потрясли основание града,

но не тронули мощных опор.

 

Макс Йозеф и Людвига оба*,

сторонясь философских химер,

украшали свой город до гроба

на античный и личный манер.

 

Если б знать просвещенным владыкам,

пребывавшим в Эдемском саду,

сколь бесславным, плебейским и диким

будет путч в двадцать третьем году!

 

По вине австрияка-маньяка

и других негодяев больших

завязалась всемирная драка

и остался от Мюнхена пшик.

 

Починили тебя и собрали,

дивный город у быстрой реки.

Всякой твари впустили по паре,

искупая былые грехи.

 

Сколько шарма в твоих арапчатах, -

геноцид им теперь не грозит.

В телефонах твоих автоматах

мусульманской мочою разит**.

 

Я сама иноземная гостья

и, входя в католический Дом,

ощущаю себя мелкой костью

в перламутровом горле твоем.

 

Вижу в день этот раннеосенний

битву зла и добра наяву.

Но до новых твоих потрясений,

слава Господу, не доживу.

______________________

* Баварские короли.

** "В телефонах твоих автоматах

      Пролетарской мочою разит..." (А.Межиров)  

 

 

ПАМЯТИ  ТАТЬЯНЫ  БЕК

 

                                   Чёрно с белым не берите,

                                          "Да" и "нет" не говорите..."

                                                                       Из детства

 

- Черный веер из Гранады

принести тебе?

- Не надо.

- Ты ведь радовалась очень

опахалу цвета ночи.

- Там, где я теперь, темно.

Чёрно брать запрещено.

Там, где я теперь, прохлада.

Так что веера не надо.

 

- Хочешь, мы с тобой вдвоем

в город Вязники махнем?

У фатьяновских соловушек

русской удали займем?

Помнишь лиц круговорот?

Лих владимирский народ.

Ты была такой счастливой

в тот неповторимый год!

- Нет! В летейских коридорах,

нет исхода из которых -

ни окошка, ни дверей, -

захлебнется соловей.

 

- Ну тогда - иной маршрут.

Прежним радостям - капут.

На потеху важным судьям

европеянками будем,

сбросив с плеч российский груз,

посетим обитель муз.

Хороша твоя мансарда,

выше леса, выше сада.

Сядем, потолкуем?

- Поздно!

Там то солнечно, то звездно,

а у нас без перемен:

тише-мыши, пепел, тлен.

 

- Хочешь, воскресим дурного,

пьющего, но дорогого

нам обеим человека?

Скоро будет четверть века,

как к нему я приближаюсь

сквозь кладбищенскую залежь.

Гамсуновский Пан, бирюк,

но талант и верный друг.

- Нет, бери его себе!

Он - лишь миг в моей судьбе.

У меня покруче были.

Тот - в горах, а тот - в могиле.

 

- Что ж ты, Таня, "нет" и "нет"?

Дай хоть раз другой ответ.

 

- Чтобы "да" я отвечала,

воскреси меня сначала.

                                  Февраль 2005

 

 

***   ***   ***

Немецкие тихие дети

неслышно играют в бирюльки.

Их вместе с песочницей ветер

покачивает, как в люльке.

Немецкие дружные пары,

покинув постельный кокон,

цветочные водопады

вывешивают из окон.

Немецкие программисты,

дорвавшиеся до дела,

следят, чтоб в бюро было чисто,

уютно и всё блестело...

А мы для них - нечто, некто,

заезжие разгильдяи,

высокого интеллекта

они в нас не угадали.

Они не приемлют наших

шуб, шапок и речи скверной.

Для них – беззаконный фашинг*

тряпьё, как из костюмерной.

Они говорят, как в вату.

У нас каждый звук отточен.

Вокальные аппараты,

и те непохожи очень.

Вокальные аппараты,

лечебные препараты...

Всё рядом, но всё разнится.

Мы – дома, но за границей.

________________

*Немецкий карнавал перед постом.     

 

 

ВЕЧНЫЙ  ГОРОД

 

                                     Дочери моей Александре

 

Долго нам не открывался спящий Рим...

Кто такие? С чем пришли? Чего хотим?

Если зрелищ – не будить по пустякам!

Если веры – по соседству Ватикан.

Если пищи – пусто в рыночных рядах:

«фрукты моря» леденеют на складах...

Утром поднял нас и, как детей,

заманил в ловушки площадей,

улочек, фонтанов, кабачков,

булочных, палаццо и толчков.

Ветром кожу сёк свирепей, чем в Москве,

градом мартовским лупил по голове,

спрятав руль под рукавицами верзил,

задавить нас мотоциклами грозил,

не пускал ни в Колизей, ни в Пантеон,

пожелтевшими обломками колонн

будто скалился: «Какой вас бес принёс?»

Раздражал его российский наш прононс.

«Вы не римлянки! - шумело всё кругом. –

Третий Рим* ваш хуже, чем Содом»...

В переходный час меж ночью -  днём,

между пробуждением и сном,

час прозрений, откровений час,

я услышала какой-то странный глас.

«Чужеземка! Приклони ко мне твой слух!

Да, я стар, но не безумен и не глух.

Я устал от шествий, форумов и игр.

Нечистотами – не рыбой полон Тибр.

Не глотнуть живой воды, не продохнуть

от сандалий, попирающих мне грудь,

от паломников, которым нет числа,

сколько варваров эпоха родила -

огненная лава, грозный сель.

Всем путям, что в Рим ведут досель,

предпочту прямой обратный путь:

сняться с якоря и в море утонуть...»

Вечный город – как же может он не быть,

Атлантидой в бездну кануть и не всплыть?

Рим есть мир, когда прочтешь наоборот, -

потому меня и оторопь берет.

Тыщи лет терпел людей и был таков.

Словно семь печатей – семь его холмов.

Если снимет Ангел первую печать...

Но об этом смертным лучше промолчать.

______________________________

*Восходящее к 14-му и 15-му вв. религиозное представление о Москве

как преемнице Рима и Константинополя.

 

 

НЕОРЕАЛИЗМ*

 

На площади Испании

мне не хватало девушек,

не стершихся из памяти,

нас женственнее сделавших...

Мы были угловатыми

подростками зажатыми.

Накаченные мужеством,

на страсть взирали с ужасом.

Брак строгой меркой мерили,

ни силе чувств не верили,

ни заграничным фокусам

и жили, как по прописям...

А итальянки юные

по-женски были умные.

Горячие и грешные,

с любимым были нежными,

с постылым были гневными,

решительными девами.

Двужильные и стройные,

свой дом надолго строили...

Откуда брали линии

и густоту ресничную?

У кипариса, пинии,

у вьющейся глицинии,

красотки заграничные.

Нарядны и без денежек,

прелестны и в страдании.

Не знаю лучше девушек,

чем с площади Испании...

Теперь они все бабушки,

а может, и прабабушки.

Не стали белоручками,

а заняты правнучками.

Сидят – играют в ладушки,

стоят – пекут оладушки.

А для меня, ровесницы,

они – свободы вестницы.

___________________________

*К/ф «Девушки с площади Испании». Италия. 1952

 

 

ГАДАНЬЕ

 

Поманила веткой розмарина

девушку-ровесницу цыганка,

по-испански что-то говорила,

что - не разумела иностранка.

"На, лови!" - и вместо предсказанья

бросила браслетик ей на счастье.

Сколько форсу: кофточка фазанья,

брюки клеш, медяшка на запястье...           

Минуло полвека - и гадалка

сморщилась картошиной печеной.

Видит: в узкой улочке каталка,

бабку волонтер везет ученый.

"Ах, не ты ль мне прочила победу? -

закричала старая с коляски. -

Как за ним носилась я по свету,

говорить училась по-испански.

Вот он, твой магический браслетик..."

Но погас огонь под тщетным гримом.

Вспомнила о безучастных детях,

вспомнила о муже нелюбимом...

А цыганка усмехнулась горько,

ветхое поправив покрывало.

"Я девчонкам говорила только

то, чего себе тогда желала.

Старый хрыч теперь мой смуглолицый,

да и твой, я думаю, не краше.

Ну, а мы с тобой, заморской птицей,

черепки одной разбитой чаши".

                                         Гранада 

 

 

***   ***   ***

                  Оторвались от земли,

                             от ночлега,

драгоценный груз везли –

                             человека.

Пролетали выше птиц,

                             гроз апрельских

над одною из столиц

                             европейских

и у клиники большой

                             в Арабелле

исполинской стрекозой

                             наземь сели.

Посреди полночной тьмы -

                             свет, площадка,

нет житейской кутерьмы,

                             беспорядка.

Хватит с доктором, сестра,

                             совещаться!

Довезли живым – пора

                             с ним прощаться...

Санитары тут как тут.

                            Без опаски

Тело бренное везут

                             на коляске.

Ослепляет яркий круг

                             в белом круге.

Не смыкавший глаз хирург

                             вскинул руки.

Экий снайперский прицел,

                             эка дерзость!

Лоб над маскою вспотел.

                             Плоть разверзлась...

Осознает ли больной,

                             что сегодня

побывал он в проходной

                             преисподней?

Побывал и вышел вон, -

                             нет, не финиш, -

в древо жизни так вращен,

                             что не вырвешь.

...Темь стояла, как внутри

                             кашалота.

И летали до зари

                             вертолёты.     

 

 

***   ***   ***

Не ресторан, не бал, а так –

междусобойчик.

Мой кавалер, а он в летах,

чем озабочен?

Партнершу в танго провести

не без азарта

и проводить, в конце пути

сказав «до завтра».

До завтра, мой нежданный друг!

Кто был – тот выбыл.

Так много женщин есть вокруг –

ценю ваш выбор.

Сегодня я сама веду,

а не ведома.

В двенадцать – слышите – я жду,

я буду дома...

Ушла не так уж и давно

к мужчине тяга,

но в утешенье мне дано

вот это танго...

И в школьные мои года,

и через годы

не удавались никогда

мне переходы.

Поэтому иду сейчас

без выкрутасов,

как будто от сверлящих глаз

нам нету спасу

и мне покоя не дает

развязка драмы:

линейкой вытянутый рот

у классной дамы...

Станцуем же на посошок -

не надо плакать!

Спасибо, что во мне зажег

не страсть, а память

о хрупком чувстве, что внутри

себя скрывала, -

тогда и круг, и два, и три –

всё было мало...

Но синтезатор сплоховал

и буркнул глухо.

Всего полкруга – и обвал,

всего полкруга...

 

 

***   ***   ***

Вдруг солнце отразилось

                 в углу окна,

                 и всё преобразилось:

                 зима? весна?

 

                 На небе солнца нету,

                 но угол желто-ал,

                 как будто кто монету

                 из золота загнал.

 

                 Двора параллепипед,

                 мой - ёлочкою - след

                 пьют и никак не выпьют

                 условный этот свет.

 

                 Жизнь и теперь колюча,

                 и в будущем - не шёлк,

                 всё думаешь, не лучше ль

                 тем, кто уже ушел.

 

                 Мы в тупике. Однако

                 есть выход, и простой:

                 мир выкупить у мрака

                 за этот золотой.

 

                 Кому какое дело:

                 весна? зима?

                 Всё-всё помолодело,

                 и я — сама.

 

 

***   ***  ***

Что вместила жизнь моя,

что, прощаясь, вспомню я?

 

Парту с вырезанной ножиком

репкой сердца.

Солнце с дождиком.

Поболтай в реке ногою,

комара согнав другою...

Что потом?

Потом, из дома

жгучей силою ведома,

в поезд – прыг,

на катер – прыг,

наступает важный миг.

Юг. Истома полнолунья...

Век спустя Тото Кутунья

не в Пицунде – в Юрмале

спел про страсти юные,

про мужчину с женщиной.

Та пластинка с трещиной...

Что еще?

В канун Крещенья

блюдца странное вращенье.

Круг. По кругу – алфавит.

Дух с живыми говорит.

Он всезнаньем не бравирует,

все вопросы игнорирует

и, увидев наши лица,

заклинает нас молиться...

 

 

***   ***   ***

Пошуршу я листьями,

пошуршу

сладко и таинственно:

шу-шу-шу.

Этот ливень лиственный

надо мной -

осенью единственный

дождь грибной.

Ни опят, ни белого

не видать.

Что ж для сердца бедного

благодать?

Что живу я, старая,

веселей,

что хожу без пары я

костылей,

одолею лесенку

так, шутя,

промурлычу песенку,

отметя

звуки ненапевные,

словно шлак.

А шаги – как первые,

каждый шаг.

 

 

ОКНО

 

Ничего не случилось,

просто сделалось ясно:

то окно, что лучилось

мне навстречу, погасло.

Обессилел ли донор,

поборник лимита,

или штору задернул

хозяин сердитый,

но ни сбоку, ни снизу,

сквозь веток сплетенье,

хоть убей, я не вижу

никакого свеченья.

Никто не виновен,

и я неповинна.

Пилигриму не внове

окна крестовина.

 

***   ***   ***

Я не рыба на берегу,

где торчат камыши сухие.

Вглубь нырнуть я еще смогу,

приучаясь к речной стихии.

 

Я в соленой жила воде

жизнью трудной, но интересной.

А теперь я в иной среде,

усыпительной, только пресной.

 

Как летучая рыба, влёт

одолею свою нирвану.

Вихрь поднимет и понесёт

к всемогущему Океану.