Киви

 

 

СПРАВКА О НАХОЖДЕНИИ В ЖИВЫХ,

или Средство от склероза

 

Я из Германии ненастной

тебе пишу, мой друг пристрастный...

 

Зендлингер Тор. Ворота старого города. То же название у одной из станций метро, “убана” по-здешнему, с ударением на первой гласной. Построено в начале   70-х, к Мюнхенской олимпиаде.

Без десяти час (а поезда тут ходят строго по расписанию) эта оживленная станция становится еще оживленнее. Рукава толпы, длинные, как рукава смирительной рубашки, протягиваются снизу вверх сразу по нескольким эскалаторам. Самый вытянутый – в сторону Гете–института на Зонненштрассе, Солнечной улице.

Солнечная не всегда оправдывает свое название. Если близкие Альпы, круглосуточно работающая кухня погоды, заливают город холодной манной кашей зимней промозглости, меркнет и Зонненштрассе. “Совсем как у нас в России”, - говорят студенты, мои земляки, пряча от колкой сечки обманутые вчерашним теплом лица. Если же альпийское варево курится прозрачной голубизной и ты поднимаешься из преисподней убана прямо в погодный рай, райски выглядит и Зонненштрассе. Мейсенским фарфором – парцелланом сияют чашечки в витрине кондитерской, переливаются на стоячей вешалке целлофаны с неновыми, но как новыми вещами за окном химчистки; даже мелкий гравий на тротуаре, своего рода пресс-папье при избытке влаги, стреляет алмазными искрами. Солнечная слепит. Солнечная празднует весну света.

Сам институт ничем не выделяется из ряда соседних магазинных и банковских помещений. Разве что стайками молодежи перед входной дверью. Как и полагается стайкам, они шумят, они щебечут. На каком языке? На всех – и ни на каком. Разве щебету требуется язык?

Когда я впервые поднялась по четырехмаршевой лестнице невеликого Гете-института и для храбрости выбила в автомате за одну марку десять пфеннигов одноразовый стаканчик с душистым кофе “Капуччино” (сначала откуда-то вываливается коричневый ребристый стаканчик, потом в него бьет, тоже сверху, пенистая струя), знала ли я, в какую западню попаду? Понимала ли, что нравственно-беззаконно выписываю в небесной канцелярии командировку в собственную молодость, которая давно отшумела?

1953-1956: что ни год, что ни месяц, то новый шум, переходящий в грохот. Дело врачей-“убийц” (прошло мимо моей семьи, потому что высокопоставленных медиков в ее составе уже не было; был когда-то один, гордость старших, но того расстреляли заблаговременно, еще в 1937 году). Смерть Сталина: мама плакала, я плакала, отец молча смотрел в тарелку, не хотел сбивать с панталыку десятиклассницу, пребывающую в мечтах о литературном будущем. Дело “шпиона” Берия и его приспешников: в его “шпионство” родители не верили, но казни сочувствовали, хоть и говорили вполголоса, - а я, как всегда, подслушивала, - что после Ягоды и Ежова при нем вышло некоторое послабление: стали меньше сажать, кого-то выпустили, но не наших, не наших. Двадцатый съезд партии и “закрытое” письмо Хрущева (“по секрету всему свету”) о злоупотреблениях культа личности, читай: геноциде собственного народа. Самоубийство советского писателя № 1 Александра Фадеева и восстание в “дружественной” Венгрии. А мне 17-20 лет, а я пишу гражданственно-лирические стихи и в Литературном институте “учусь на поэта”. Брысь, дура!

Лучшее создание Божие, человек, - система пластичная, но не до такой же степени, чтобы с юности в некрасивой позе кариатиды подставляться под свод истории и не нажить себе трещину, грыжу, рак души, не вернуть душу Создателю в неузнаваемо исковерканном виде. “Эхма! Мой замысел о тебе, дщерь моя, был совершенно другой…”

Какой же? Мне интересно. Я еще жива. Может быть, смогу что-то исправить. Все говорят: молодость не вернешь, поезд давно ушел. Это они потому говорят, что думают о житейском, об амурном, о сексуально-половом. Альпы, что ли, тому виной, горный ветер, переменчивый климат, сушь в схватке с влажностью, перенасыщенная кальцием питьевая вода – так, что проведи пальцем внутри чайника и пиши на доске, как мелом, или причиной всему хваленая немецкая бережливость – жалко денег на косметику, - только многие баварки за… выглядят гораздо старше своих лет, поражают кельтской первобытностью лиц. Уступы скул, отроги морщин, ущелья складок. Себя со стороны не видишь, но представить такую музейную мымру молодящейся, вообразить ее десант в гущу студенческой жизни – бр-р-р! Как встреча двух геологических эр.

Но у души-то человеческой нет возраста. Вернее, возраст есть. Каждой душой, я думаю, фиксируется время ее расцвета – месяц, год, десять лет, если цветение долгое. Наша душа помнит, на что она способна и готова, как спортсменка-профессионалка, повторить свои высшие достижения.

Я – первоштуфница (“штуфа” - ступень), я смотрю вокруг себя теми же природно близорукими, впрочем, на полторы диоптрии более зоркими глазами, чем когда-то. Рядом со мной, чтобы не забывалась, будет учиться моя дочь Саша, как и положено дочери, на поколение моложе меня. Она-то считает, что старовата для института, сетует, что и без того учеба с финским и французским языками съела у нее девятнадцать лет жизни.

- Что же тогда говорить мне?

Машет рукой, как на безнадежную больную.

- Учтите: в институте преподают немецкий как иностранный исключительно на немецком, - предупреждал Павел, наш ангел-хранитель, но одновременно и “коварный искуситель”.

- Как это будет, когда мы языка не знаем? – наивно, точно Дева Мария в Евангелии, спрашивала я.

- А вот увидите! С вами будут играть, общаться на языке жестов. Вы будете петь, танцевать. Вас вернут в детство. Преподаватели там – мастера своего дела.

Саша смотрит скептически. Возвращаться туда, откуда не так давно вышла, ей не хочется.

С дочерью Александрой, переводчиком с финно-угорских языков, журналистом, автором книги "Женщина на земле". Печаталась в журналах "Семь дней", "Соло", "Она", "Зарубежные записки" и др.

- Правда ли, что в день надо заучивать по сто слов? – это я, уже запуганная знакомыми “гётевцами”.

- А по-английски ты сколько за урок запоминала?

- Пять-шесть. Не помню уже…

- Если каждый день по пять-шесть, сколько же будет за полгода?

- Да… Но английский я учила… м-м-м… несколько десятков лет.

- И не выучила. Не ты одна. С нами занимались по неправильной системе. Вспомни: чтение классиков со словарем. Сдача никчемных тысяч знаков. Мы не слышали, как это звучит на чужом языке. Почти не говорили. Наше закрытое государство было не заинтересовано в том, чтобы молодые граждане слишком шустрили на иностранном.

- Положим, в инъязах, в институте военных переводчиков все было о^,кей.

- Считайте, что “Гёте” - ваш инъяз. Вам будут давать с лихвой. Другое дело – научиться брать. И не забудьте записаться в медиотеку. Там словари, учебники, кассеты, художественная литература на немецком, и все разложено по полочкам: I грундштуфа… IV грундштуфа… I миттель-штуфа и тэдэ.

Честная Саша с вызовом:

- Я даже прочесть не смогу, что там написано!

- Сможешь. Не будь глупее себя самой.

- Ауф-видерзейн!

- Чю-ус!

 

 

По-немецки я знаю шесть слов, которые знают все. “Чю-ус” седьмое. Оно означает “пока”.

Когда-то Максимилиан Волошин уверял, что объясниться по-французски можно, умело оперируя лишь двумя словами: “мадам” и “мосье”. Произнесенные с разной интонацией, повернутые то так, то этак, они открывают все двери, дают иностранцу возможность вписаться в новую среду обитания. Кстати, сам Макс, судя по воспоминаниям современников, говорил по-французски чудовищно. Тонкий ценитель французской поэзии и живописи, он, видимо, так и не преодолел барьера устной речи.

Палочкой-выручалочкой при беседе с англичанином может служить лаконичное “ ай си” - “я вижу”, “я понимаю”. Некий говорун обрушивает на вас каскады трудно постижимых фраз, а вы приводите лицо в притворно-сочувственную готовность и равномерно, как жующий мерин, киваете головой: ай си, ай си…

Нет, тут такие штуки не проходят. Если собираешься отлынивать, сразу скажи: я – пас, с голого взятки гладки. Сошлись на военное детство, на хронический недостаток фосфора, питающего мозг, на здоровье Павла, ради которого вы оказались тут, а не на Рязанском проспекте, на восемь вышедших из-под твоего пера книг (их что, Пушкин писал?), на то, что ты член Русского ПЕН-центра, а не какая-то шавка. Да мало ли на что! Но зачем тогда сунулась? Зачем, замерев в коридоре перед парадным портретом Гёте, незаметно чмокнула его в плечо: “Помоги, небожитель, залетной поэтессе из России!” Отказаться от последнего, может быть, дара, припасенного для тебя судьбой? Стыдно перед Гёте (с шестнадцати лет его имя ведь что-то говорит твоему сердцу?), перед дочерью, перед знакомыми и незнакомыми. Помнишь, как двадцать с хвостиком лет назад Москва взасос читала “Жизнь после жизни” врача и философа Моуди (вообще-то Муди, но для русского слуха сие неблагозвучно). Какие земные деяния, считает он, не теряют ценности и за порогом бытия? Всего два: любовь и накопление знаний. Ну, любовь – тайна: была и отлетела, отлетела и вернулась. Или не вернулась. А знания не проходят бесследно. Сказано же кем-то: культура – это то, что остается, когда человек все забыл. Но чтобы забыть немецкий, сначала надо его выучить. “Кто не знаком с чужими языками, ничего не знает о своем собственном”. Это гётевское изречение. Намотай его себе на ус – и на старт…

 

 

Не звонок, а такой переливчато-механический звук, вроде андерсоновского соловья. Скорее приятный, чем раздражающий. “Извините за беспокойство, - как бы говорит он, - я знаю, что вы не какие-нибудь школяры, которые учатся из-под палки; вы – серьезные, солидные люди, вы поднаторели каждый в своем деле, среди вас есть настоящие “профи”; но в середине жизни или даже на склоне лет вы возжелали приобщиться тайн великого языка – языка Гёте, Шиллера, Томаса Манна, Белля, Фриша, Гюнтера Грасса (хотя последнего мало кто читал). Забудьте о своих регалиях, если они есть, забудьте о своих летах, если они неудержимо тянут вас вниз; свободные, юные душой и духом воспарите, откройтесь для нового знания, для неожиданного постижения привычных вещей…”

Кажется, я забылась, выпустила джинна из бутылки – дух самовнушения, а это разрушительный дух, с ним нужно держать ухо востро…

- Мама! – трясет меня за плечо дочь. – Очнись! Училка вошла.

Я пытаюсь приподняться (школьный рефлекс), но быстро соображаю: тут это не принято. Все остаются на своих местах, а “училка”, улыбчивая, рыжеволосая, с пышными формами, слегка утрамбованными аэробикой, уже стоит на фоне белой классной доски и буквально заливает нас взглядом горячей заинтересованности. “Мы” - это полтора десятка человек – сидим за столами, сдвинутыми в виде буквы “П”. Саша и я, по близорукости, под носом у преподавательницы.

- Грюс Готт! – по-баварски приветствует она первую “А” грундштуфу и, повернувшись к доске, красным фломастером выводит свое имя: Augusta.

Потом раздает цветные листки бумаги. У меня желтый, у дочки – зеленый. Прямо кружок “умелые руки”. Аугуста показывает нам, как сложить листок крышей домика.

- Ви хайст ду? (Как тебя зовут?) – не гася зарева улыбки, произносит она.

Крупно, для всеобщего обозрения, мы пишем на листках, как кого зовут. Познакомились.

 

Да, возвращение в детство, но и глазок в будущее, в следующее тысячелетие, которое нам еще предстоит встретить. Каким оно будет? Таким же нетерпимым, как прошлое, к инакоговорящим, думающим, верующим? Или в агрессивном по-рысьи (сси – сьи) человеческом сознании вдруг произойдет домашняя мутация и каждый, с опаской выйдя из джунглей самости, подойдет, подкрадется, подползет, любопытствуя, к чужому очагу? А что такое вкусное там варится? А нельзя ли это попробовать?..

Гёте-институт – интернациональное учебное заведение. Вместе с нами, русскоязычными, занимаются две итальянки, американка, поляк, араб родом из Египта. С одной хрупкой дамой я уже познакомилась. Узнав, кто я по профессии, Лючия подняла на меня свои итальянские звезды и восторженно пролепетала: Марина Цветаева. А я вот не знаю не одной итальянской поэтессы. Помню только “Могла ли Биче, словно Дант, творить…” Ясно, что не могла.

Учебник у нас тоже интернациональный, яркий, с картинками, как продукция издательства “Малыш”, в свое время наводнившая Россию. Учебных текстов я, конечно, не понимаю, однако, будучи дочерью своей страны и своего времени, кажется, неплохо улавливаю подтекст. Авторы учебника явно рассчитывают на иностранных технарей-интеллектуалов. Возраст безразличен (сюда приезжают и семидесятилетние), но предпочтение отдается молодым. В эру компьютеров и электронной почты, сверхскоростных лайнеров и доступных каждому из вас экзотических путешествий, неужели вы будете, о студенты-гётевцы (фантазирую я по картинкам), заниматься такой чушью, как национальные и прочие распри, вражда и крайнее ее выражение – война? Вы приехали в Германию со всех концов земли, у вас разные обычаи, специальности и “хобби”, но общего гораздо больше. Недаром все вы решили изучать немецкий язык. А знаете ли вы, что (тут включается реальный урок), на нем говорит 81 миллион человек только в Германии, 88 миллионов в Европейском Союзе и почти 100 миллионов в мире? Известно ли вам, что Германия раскинулась на 366 тысяч квадратных километров – это почти вчетверо больше какой-то там Австрии? Знаете ли вы, что… Уф! Переведу дух. О немецкой воле к могуществу писал еще Николай Бердяев. Всякое национальное превозношение мне чуждо. Любые статистические данные, даже из области географии, для меня подозрительны. Куда роднее мне немецкая литература! Я без ума – именно так – от личности Рильке, потому что мне ее открыли, вознеся собрата до седьмого неба, Борис Пастернак и даже маленькой итальянке Лючии известная Марина Цветаева.

Похоже, наша веселая Августа разделяет мои симпатии. Она читает наизусть стихи не известного мне поэта Джозефа фон Айхендорфа “Лунная ночь”. Какая красота звучания! А ведь у меня аллергия на немецкий язык. Из семи известных мне слов три, по меньшей мере, мне глубоко противны: “хальт”, “яволь”, “хенде хох”… Я накладываю их на силуэт виселицы, где стынет обломком льда Снежная королева моего детства Зоя Космодемьянская… Зоя… Сначала кусочек из поэмы Маргариты Алигер в детском отрывном календаре над моей кроватью: я утопала ступнями тридцатого размера в клетчатом одеяле и, срывая очередной листок с датой, читала по слогам, что там на обороте. Потом коллективный поход всем классом на “Сказку о правде” в Театре юного зрителя. Потом я сама исполняла памятное: “Стала ты под пытками Татьяной, Почернела, замерла без слез. Босиком, в одной рубашке рваной Зою выгоняли на мороз…” - в пионерском лагере, у костра. Кто-то накинул на мой сарафанчик телогрейку, получилось очень впечатляюще. Первое мое напечатанное стихотворение так и называлось – “Моя Зоя”. Журнал “Смена”. Год – тысяча девятьсот пятьдесят…

- Мама! Тебя вызывают!.. – кажется, впервые в жизни дочь принародно стыдится меня.

- Варум зинд зи зо траурихь? (Почему вы такая печальная?) – спрашивает меня Августа.

- Потому что я далеко отсюда…

Моя соседка Наташа с Украины переводит сначала вопрос, потом мой ответ.

- Коммен зи, битте, цурюк! (Вернитесь, пожалуйста!)

- Я постараюсь…

Вместе с Аугустой рассматриваем ослепительный, на разворот большого формата коллаж из учебника, где причудливо переплелись кафедралы и мосты, пляжи и парки, дредноуты и порты, а между ними всажены скромные, как на паспорт, портретики не последних людей Германии: Лютера, братьев Гримм, Эйнштейна, Томаса Манна, Марлен Дитрих, Кафки, Вилли Брандта. Нам предлагается ответить, кто есть кто. Лидируют наши, из СНГ: Наташа, инженер Миша из Кременчуга, молодожен Ванюша и его премилая женушка-украинка. Иностранцы отстают. Впрочем, Лючия шепчет имена одними губами, а сказать вслух, видимо, не решается. Отца Реформации узнали многие. Певицу и актрису – почти все. Томаса Манна первая назвала я. Как мне его не узнать! В одну из первых в жизни командировок от журнала “Крестьянка”, зимнюю, суровую, с пересадкой и бессонной ночью на станции Раздельная, я взяла с собой пухлых “Будденброков” и, прорвав, наконец, галдящий заслон соотечественников, внесенная попутной силой на крутые и скользкие ступени плацкартного вагона, прежде завтрака и стакана мутного дорожного чая стала глотать страницу за страницей из тех пятисот или шестисот, что были в книге. И портрет был, очень похожий.

- Правильно! Это Томас Манн! – стимулирует меня Аугуста. - А что он написал?

Не зная других слов, сыплю именами собственными: Будденброки, Иосиф, Леверкюн, Круль-авантюрист… Учительница сражена.

В общежитии (ибо мы  живем в общежитии, хайме по-немецки) дочь предлагает мне “имидж” для Гёте-института: интеллектуалка.

- Тебя будут хоть немного уважать на курсе, а так получается, что ты хуже всех.

- Ты тоже не блещешь!

- Меня это не колышет…

Из такта Саша умалчивает о главном. То, что сходит с рук молодой и симпатичной, не слишком лестно говорит о менее симпатичной и куда менее молодой.

Когда-то Владимир Войнович сформулировал программу идеалистов своего поколения: “Хочу быть честным”. Вот и я хочу того же, поэтому сразу признаюсь: в интеллектуалках я не удержалась. Еще только раз блеснула я своей эрудицией, слишком слабой для телеигры Дмитрия Диброва “О, счастливчик!”, но достаточной, как оказалось, для международного толковища Гёте-института. Следующий учебник, еще более красочный, еще менее постижимый, чем на первой ступени, закидывал удочку в информационное море Земли:

- Сколько костей у человека?

- Сколько планет в нашей солнечной системе?

- Кто сочинил “Волшебную флейту”?

- Какова длина экватора?

- Кто нарисовал “Гернику”? - и т.д.

Про кости  не знала, а про планеты, флейту, экватор, фашистами погребенный в руинах испанский город ответила без запинки.

- Откуда твоя мама все знает? – спросила Сашу молоденькая норвежка.

- У нас это учат в школе, - возгордилась за меня дочь.

Землячка Гамсуна была задета.

- Мы такие умные, такие образованные, - имея в виду наш общий социум, говорит врач-лаборант Наташа. – Мы и работящие и добросовестные. Разве нет?.. – взгляд в широкое, во всю стену окно, выходящее на Солнечную улицу. – Почему же у них все идет путем, а у нас такое творится, что достойные люди, с мясом отрывая сердце от всего любимого, едут на чужое иждивение, на квартирные мытарства, на социал, где все высчитано до пфеннига? Почему?..

Как и Гоголю, обращавшему к родной стране, в другую эпоху, с другим настроем, другие вопросы, Наташе нет ответа…

 

 

Ничего не знаем, ничего не понимаем – просто ужас!

Аугуста, “ротхариге” (по-немецки красноволосая), в тугих черных легенсах и коротенькой юбчонке, каждый день другого цвета, буквально скачет перед нами, пытаясь вбить в тугодумные головы основы дойча, а мы ни в зуб ногой. Сколько слов горячим гейзером низвергается с ее радостно-подвижных губ за академический час? Тысячи? А за неделю? Десятки тысяч? Доходит же до нас только международная лексика. Если учесть, что немцы и радио, и аэродром, и телевидение называют по-своему, и здесь особенно нечем поживиться.

- Мать и дочь учатся одновременно? Это прекрасно, – высказалась в письме одна московская дама. – Это почти то же самое, что мать и дочь одновременно рожают.

Лично я “рожаю” в муках. И дело, думаю, не в возрасте. Просто с наскоку такой труднейший язык, как немецкий, не возьмешь. Иностранцы приехали сюда совершенствоваться. Наши, почти все, записались на первую штуфу, чтобы вспомнить забытое. А мы никого не обманывали. Мы действительно пришли на нуле.

Я всегда скептически относилась к возрастным причинам ослабления памяти. Склероз? Во-первых, он не у всех. Достаточно вспомнить Федора Тютчева и Льва Толстого, в преклонные лета с успехом изучавших иностранные языки. Во-вторых, развивается склероз, по-моему, не от нагрузки на память, а от недостатка нагрузки. Представим себе памятливый аппарат чем-то вроде пчелиных сот. Ячейки забиты тяжелым медом пережитого. Чтобы он не стал прогорклым, не засахарился, надо его пробить свежими впечатлениями бытия. Всякий новый “взяток” идет ему на пользу.

Говорят, усвоение чужого языка начинается тогда, когда заученное слово переходит в подсознание. Но кто знает, сколько шлаков, сколько ненужного сора увлекает оно за собой? Мусор обращается в прах, а слово остается…

Однако все это – теория. Переворачивая афоризм из “Фауста”, можно сказать, что она “пышно зеленеет”, а вот практические результаты сухи и неубедительны.

Умная Аугуста понимает наши трудности. Поэтому, выдав блок нового учебного материала, она устраивает разминку. Откуда-то извлекает теннисный мячик и бросает его ученику. Сегодня это смуглый, с подвижным, как у мима, лицом, доброжелательный ко всем Доди.

- Вохер коммст ду? (Откуда ты прибыл?)

- Аус Эгипет. (Из Египта.)

Египтянин в свою очередь метит в американку Дорис:

- Вифель киндер хаст ду? (Сколько у тебя детей?)

- Нуль, - отвечает та для упрощения и попадает мячом в нашего увертливого поляка.

- Кенст ду руссишь? (Знаешь ли ты русский?)

- Айн бисхен. (Немного.) – кокетничает он. Мы уже убедились, что русский он знает, как дай нам Бог знать когда-нибудь немецкий. Но… Лелеемый, как цилиндр на месте треуха, имидж европейца заставляет этого пятидесятилетнего бизнесмена из Кракова скрывать то, что лет 15 назад было для него, возможно, предметом гордости.

- Либст ду Шопен? – спрашивает он мою Сашу, не сомневаясь в ее “я, я, я”.

Уж такие-то простейшие фразы мы запомним наверняка.

Чего только не делала Аугуста в эти блаженные, в эти необходимые для нас паузы в учебном процессе! Ди штилле – тишина. Хлопок в ладоши. Берем интервью друг у друга. Доди - у Дорис. Наташа – у маленькой итальянки. Миша из Кременчуга – у меня. Ответы бывали разные, от сугубо реалистических до… Фантастике не ставились пределы. Мне как поэтессе позволялись любые фокусы. По-немецки “комиш” - и комический, и странный. Не вытянув на интеллектуалку, я сделалась комическим персонажем.

А было так. Как-то на занятиях нам раздали бумажные листочки с изображением всевозможных рожиц: папы, мамы и целой кучи детей. Надо было определить, кто на кого похож – упражнение для развития речи. Называлось: “Лицо одной семьи” (ди гезихте фон айнер фамилие). Я же прочла “гезихтэ” (лицо) как “гешихтэ” (история) и принялась, обливаясь потом от усердия, рассказывать вслух “историю одной семьи”.

- Тамара сочиняет новых “Будденброков” - снисходительно пошутила Аугуста.

Гомерический хохот был ей ответом. Теперь от меня ждали только одного: чтобы я посмешила аудиторию. И я, как могла, отвечала этому желанию.

- Кто ты? – спрашивает меня не ожидающий подвоха Миша.

- Я бедный испанский гранд.

- Что ты делаешь в Мюнхене?

- Ищу невесту.

- Что ты хочешь ей подарить?

- Фляйш (мясо) убитого быка.

- Где ты его взял?

- Я работаю уборщиком на корриде.

- Так ты вор?

- Да! Но я скажу себе “стоп”, когда найду богатую невесту…

Все были мной довольны: и Аугуста, и соученики. Я же к концу дня выбивалась из сил. Зачем мне дан такой крутой поворот судьбы? Разминка перед грандиозными литературными трудами? Но я давно не обольщаюсь на свой счет. И в тридцать лет, когда писала “Дай Бог, чтобы осталась пара строк / ото всего, чем я листы мараю”, - не обольщалась. Так что же это – школа смирения? Я-то думала, что долгое супружество, хроническая, тяжелая, какая-то безысходная болезнь мужа отшлифовали в гальку мой ребристый характер, а бессрочное материнство сделало из вчерашней выскочки робкую посетительницу родительского собрания долготой в четверть века. Ан нет! Потребовался еще и Гёте-институт, чтобы паром вышли из души вечно клокочущие в ней страсти: снобизм, тщеславие, любоначалие, то-есть желание командовать, диктовать, начальствовать… А индивидуальность?.. Не увлекли ли они за собой и твою  индивидуальность?.. Возможно. Но не волнуйся: она (и они) вернутся.

 

 

Каждый день открываю для себя кого-то из своих одноштуфников.

Маленькая итальянка. Приехала сюда с мужем. Он участвует в одном международном проекте, а она, чтобы не терять зря времени, решила позаниматься в Гёте-институте. Лючия знает английский и французский, свободно читает на обоих языках. Немецкий пока плох. Но она надеется “фербессерн” – улучшить его настолько, чтобы читать классиков в оригинале.

- Даже “Фауста”?

Смущенная улыбка, которая ей так идет.

- Швирихь! (Трудно!)

- Переведен ли “Фауст” на итальянский?

- О да, и не раз! А на русский?

- То же самое. Лучший перевод – Бориса Пастернака.

Она знает Пастернака. Читала “Доктора Живаго”. Смотрела фильм. Какое мнение у русских об этом фильме?

- За всех русских сказать не могу…

Она смеется.

-… мало кто вообще видел эту картину…

Она удивляется.

-… Актеры мне нравятся, но некоторые эпизоды… - хотела бы сказать “развесистая клюква”, но как это выразить на другом языке? Нашла! Нашла! “Фальшь”. Немецкое слово, между прочим. Не так образно, но по сути близко.

Лючии все ясно. Между нами заключен союз. Жаль, ненадолго. Через месяц они с мужем возвращаются домой.

- Куда?

- В Венецию.

Боже, мечта моей жизни – Венеция! Покататься на гондоле. Пройти хемингуэевскими маршрутами. Увидеть Дворец Дожей, из чердачной тюрьмы которого бежал великий авантюрист и не менее великий (это мое личное мнение) писатель. Побывать на Острове мертвых, где похоронен Иосиф Бродский.

Все эти имена известны Лючии. Наш союз скрепляется общностью интересов. Лючия приглашает меня и Сашу в Венецию. Даю слово, что приедем, как только… Наскребем на дорогу – не годится, тут не принято говорить о деньгах. Сбросим бремя учебы – еще хуже. Для нее это – сладкое бремя. Итак, приедем… как только сможем.

Пренебрежение к некоторым, ни в чем неповинным профессиям – черта советского менталитета. Возможно, сейчас, в пору перетруски всех привычных представлений, дети в России и отвечают на вопрос: “Кем ты хочешь быть?” -  “Хочу быть барменом”, - раньше такое было непредставимо.

В Гёте-институте бармен – уважаемая фигура. Начать с того, что о своем “барменстве” на первом же занятии с гордостью заявил египтянин Доди. Есть у нас и барменша: Стефания. Успевает она неважно. После занятий Аугуста подходит к ней и частично на словах, частично на пальцах пытается втолковать тот языковой минимум, что, очевидно, понадобится ей в Италии для общения с немецкими клиентами. Но во всем остальном Стефания – богиня и предмет вожделения для Дона Жуана… если бы он у нас был. В ниспадающих на античный манер одеждах, в сиреневом или бледноизумрудном шифоновом шарфе, закинутом за спину, эта неуспевающая ученица ступает по коридорам института, примагничивая взгляды не дон-жуанов всех оттенков кожи. Она – феллиниевская героиня. Ее место там, в “Сладкой жизни”, а здесь она в краткосрочной командировке – показать рвущейся на воздушной подушке в третье тысячелетие Германии, что в мире существуют вещи, неподвластные всеобщей компьютеризации и экономическому кризису.

Любимец Аугусты - сливочно-шоколадный, с небольшой зеленцой, Доди. Он не совсем араб, во всяком случае, не считает себя только арабом. Он – представитель великой страны, которую изучают в школах всего мира. За ним – шелест папирусов, в елочку перебинтованное послание тысячелетий в виде мумий, шелковое цветение лотосов, каменные шифровки пирамид. Но арабские цифры, наши, да не совсем наши, он выписывал на доске с нескрываемым торжеством.

От своей жены-немки Доди знает много специфически немецких выражений, которые радуют Аугусту. На днях мы проходили тему “Семья”. Она заставила нашего соученика разговориться. Вместе с родителями, дедушками-бабушками, дядями-тетями клан Доди насчитывает 28 человек. Все они лепятся друг к другу в одном четырехэтажном доме. Живут дружно. Делятся новостями и секретами египетской кухни. А вот урок “Свадьба” его слегка смутил. На плодородных нильских равнинах не осталось ли у него невесты? В четырехэтажной коммуналке не проживает ли его первая супруга-арабка в траурном платке, не цепляются ли за подол ее цветастой марлевки дети с тонкими подвижными личиками, словно вымазанными соком грецкого ореха?..

Сегодня Аугуста принесла пятнадцать повязок на лоб. На каждой – имя мировой знаменитости. Вы не видите своего имени, а окружающие видят. Все посмеиваются, потому что среди нас появились Мария Стюарт, Элвис Пресли, Борис Ельцин, Марадонна. Спрашивать можно что угодно. Отвечать только “да” или “нет”. На разгадку – пять минут.

Доди – Наполеон. Его оливковое лицо выражает все оттенки чувств, от нетерпения до предвкушения близкой победы.

- Я жив? – спрашивает он по-немецки.

- Нет! – стройный хор голосов.

- Политик?

- Да!

- Немец?

- Нет!

- Европеец?

- Да!

- Француз?

- Да! (на лбу у себя он, что ли, читает?)

- Умер на острове?

- Да!

- Наполеон…

Семь ходов - и он у цели. Молодец Доди! Я бы так не сумела.

Интервью, игры и прочие лингвистические ухищрения, конечно, обогащали наш язык, но иногда возникала неловкость, особенно если речь заходила о причине приезда в Мюнхен и предполагаемой длительности пребывания. Когда Миша из Кременчуга сказал, что он инженер, несколько лет назад потерял в автокатастрофе любимую жену и приехал в Мюнхен “фюр имма” – навсегда, по аудитории прошел шепоток недоумения. Его высказал вслух все тот же Доди. Ведь жить в Мюнхене очень дорого, сказал он. Дорогие квартиры. Высокая плата за учебу. Приезжие могут позволить себе оплатить одну, от силы две штуфы. Неужели украинские инженеры получают так много, что Михаэль может себе позволить роскошь остаться тут насовсем?

Миша растерялся. Наши иностранцы, оказывается, ничего не слышали об еврейской эмиграции в Германию. Для них все мы – русские, раз прибыли из СССР (СНГ не привилось к их сознанию). Они воспринимают нас как сотоварищей по вспыхнувшей в середине жизни или на склоне лет лихорадочной любви к немецкому языку, утолить которую можно единственным способом: за большие деньги денно и нощно штудировать дойч по новейшим учебникам, с учителем, носителем этого языка. Они не знают сердца проблемы. Во время Второй мировой войны фашисты уничтожили 6 миллионов евреев. Германия перед лицом всего мира покаялась в кровавом грехе антисемитизма. Прием на постоянное жительство евреев и членов их семей из Восточной Европы, Сибири, Средней Азии – наглядное тому подтверждение…

Бедного Мишиного языка не хватило бы, чтобы просто и доходчиво объяснить Доди и половине класса, на каком основании он, малоимущий инженер из Украины, оказался вдруг в центре Европы. Да еще на старости лет снова сел за парту. На помощь ему поспешила Аугуста. Она не была бы немкой, если бы не повернула ситуацию во славу своего Фатерлянда. Германия, сказала она, всегда готова протянуть руку помощи нуждающимся. Миллионы людей со всего мира пользуются ее социальной помощью. Нет ничего особенного в том, что переживший большую личную трагедию Михаэль на склоне жизни попал в это число.

Так я ее поняла. Так ее, наверное, поняли и другие. Курсовые страсти улеглись, не разгоревшись.

 

 

Две штуфы пройдены. Прощаемся с Аугустой. Всегда буду благодарна ей за те ростки неведомой прежде “шпрахе”, что насадила она в кору моих еще не склерозированных больших полушарий. Серое вещество – это же подзол, неплодородная почва. Чтобы ростки не захирели, постараюсь обращаться с ними по-хозяйски.

Расстаемся не только с преподавательницей, но и с  Доди, обеими итальянками, поляком, американкой Дорис. О ней мы узнали немного. Примчалась из-за океана по зову сердца. Пережила тут трагедию разочарования, поди, не первую. С особым жаром изучала тему “Любовь” – все эти “ферлибен”, “ферлобен”, “ферхайратен” (влюбиться, обручиться, выдать замуж).

- Смотри, как похоже звучат в немецком “ферлибен” и “ферлирен”, - говорит мне чуткая к слову врач-лаборант Наташа. – “Влюбиться” и “терять, проигрывать”.

Да, это, видимо, постоянная рифма, как у нас “любовь” – “кровь”…

Но прежде чем расстаться с товарищами, - по традиции Гёте-института, - идем всей группой в ресторанчик. Китайский. Самый дешевый. Выпуклые, опыленные, как зубные коронки золотом, древние маски, наивно-устрашающие драконы, фарфоровые вазы в человеческий рост, красные фонарики – все это тут очень популярно. В сравнительно новом Вестпарке есть даже китайский павильон в виде пагоды, китайский садик, китайские фигуры и фигурки, отделанные эмалью и лаком.

В ресторане “Азия” самообслуживание. Из дюжины глубоких судков накладываешь себе на большую белую тарелку всякую всячину; не сразу понятно, где тут креветки, где салат, где куриные крылышки, - все золотисто-желтое, пересыпанное помидорами и зеленью. С носа – десять марок. За напитки – дополнительная плата.

Расселись. Закусываем. Мужчины тянутся за добавкой. Возвращайся к судкам сколько хочешь раз. Миша и возвращается. Как видно, холостяцкое жилье, даже при социальной поддержке, - не сахар.

- Я могу спеть, если… - просительно смотрит он на Аугусту, - тут это позволено.

В “Азии” все позволено, и Миша поет.

Поет он чудесно: украинские песни по-украински, итальянские – по-итальянски (Лючия и Стефания онемели от удивления), французские – по-французски. Заканчивает советским шлягером 30-х: “Мы так близки, что слов не нужно…” Мы подпеваем ему.

Больше всех взволнована Дорис.

- Хойте ист майн гебуртстак. (сегодня у меня день рождения). - Дас ист фюр михь айн гешенк (это для меня подарок), - чуть не плачет она.

Все бросаются ее поздравлять. Саша передаривает ей роскошный цветок в прозрачном коконе, преподнесенный поклонником с другого курса. Итальянка-барменша, как и положено феллиниевской героине, стягивает с плеч скользящий шарф (на этот раз он розовый) и окутывает им зябкие плечи товарки. Все поют хором по-английски “Хеппи бёздей”…

Вот оно, человеческое единение. Как представляли его идеалисты всех времен и народов. В центре Германии, в китайском ресторане, студенты из разных стран, изучающие дойч, утешают побитую жизнью американку на ее родном языке.

Идеалисты всех времен и народов, по существу, были правы, но они не учитывали такого мощного нарушителя, как вторжение супротивных сил. Теологи связывают их с грехопадением и сатаной. Ученые говорят о неравновесных процессах в изолированной системе. Политикам всюду мерещатся происки идейных врагов, исказивших первоначальную стройность замысла. Я же все привыкла объяснять, исходя из своего скромного опыта.

Сколько раз, играя с маленькой дочерью, я приводила в идеальный порядок наше с ней игрушечное хозяйство: снимала с этажерки немецкую, из ГДР, чрезвычайно тщательно сделанную коробку-комнату, расставляла внутри миниатюрную мебель. Куколок-малюток – за стол, бэби из целлулоида – в коляску, мишку из махровых ниток – поглубже в кресло, чтобы не упал.

- Теперь так и будет, мама? – спрашивала пятилетняя Саша. Она с пеленок любила гармонию и уют.

- Да, если ты ничего не испортишь, - назидала я.

- Я не буду трогать, - соглашалась девочка.

Ночью, тайком, когда все мы спали в нашей большой, но единственной комнате, на этажерку вспрыгивала кошка, и все мои старания летели к чертям собачьим.

Если уж мирное домашнее животное способно выступать в роли разрушительного фактора, что говорить о первородных стихиях хаоса, которые никогда не дремлют?..

Единение в стенах Гёте-института тоже вскоре было нарушено, и нарушено совершенно неожиданно. Но сначала – о нашем новом преподавателе, высоком и стройном, круглолицем и светлоглазом, похожем на молодого Евтушенко, настоящем арийце, как виделся он идеологам третьего рейха.

С самого начала он держал себя с нами на равных. Германия – демократическая страна. Тут не должно быть учителя и учеников. Тут идет взаимообмен знаниями, умопостижениями. Мы будем говорить о том, что волнует всех мыслящих людей в мире. О свободе и о насилии. О цивилизации и дикости. Дер барбар – варвар – фигура, которая не ушла с исторической сцены. Она возникает снова и снова при любой экономической формации, при любом раскладе сил.

Аудитория притихла. Все это, конечно, интересно, но при уровне наших языковых знаний… Не идем ли мы, если вспомнить знакомую всем советскую терминологию, с большим опережением графика?..

Каждый учебный день теперь начинался с небольшой лекции. Не знаю, что делали другие, но я то и дело бегала в медиотеку, в русскую библиотеку, едва поспевая за пестрой панорамой проблем, что развертывал перед нами неиссякаемый учитель.

Саша скоро объявила, что ее немецкий не соответствует высоким требованиям третьей штуфы и по собственной инициативе вернулась на вторую. Это было в порядке вещей. Так поступали самые самокритичные. Я загрустила. Меня покинула моя наперсница, мой компьютерный ассистент, моя лакмусовая бумажка (по ней сверяла я свою нынешнюю память с прежней, молодой). Мне же предстояло карабкаться вверх. Если буду переходить со ступени на ступень, закончу шестимесячный курс второй “миттельштуфой”. Это приличный уровень. Больше полугода Арбайтсамт^* мне не даст: подпирает возраст. Да я и не возьму. Надо еще кое-что успеть помимо долбежки чужого языка.

Учебный процесс шел своим чередом. На одном из первых занятий мы получили задание составить письменный портрет соседа. Мне достался Мэт, рыхлый, добрый по виду, шалопаистый парень из американской глубинки. На все мои вопросы он ответствовал “нет”. Давно ли в Мюнхене? Нет. Женат? Нет. Любит ли читать? Нет. Имеет ли “хобби”? Нет. Как я поняла, его сюда послали родители-фермеры, чтобы он хоть чему-нибудь научился.

Любопытно, помогает ли ему его оклахомский немецкий понимать страстные речи нашего преподавателя? У меня возник такой образ: нами выстрелили, как из пушки, и мы, со всей нашей немотой и глухотой, понеслись в зенит языкового неба. Неизвестно, приземлимся ли благополучно или уже никогда не вернемся.

Все чаще раздаются голоса:

- А что это значит? Повторите, битте! Не так быстро, пожалуйста!.. – Все это, разумеется на немецком языке, потому что светлоглазый полиглот русского, увы, не знает, а на десяти языках, которые он знает, задавать вопросы не разрешено.

- Как? Вы не понимаете? – несказанно удивляется наш лерер – учитель. Он вознесся на такую высоту, а мы его за джинсовую штанину предательски тянем вниз. Как известно, спускаться с горы труднее, чем подниматься. Он демонстративно отдувается. Медленно произносит несколько фраз. Потом берет цветной мелок и испещряет белую классную доску письменами, на которые мы смотрим, как на произведение искусства, - почтительно, но отдаленно.

– Ну вот! – снисходит он к нашей непонятливости. – Ганц кляр! (Совершенно ясно!) Кайн проблем! (Нет проблем!)

Так и прозвали его: Кайнпроблемчиком.

(Моя ученическая судьба сделала полный круг. Вот таким же, всезнающим и не понимающим, как другие могут не знать и не понимать, был мой учитель физики в седьмом классе).

В начале декабря пошли с Павлом в наше Российское консульство в Мюнхене и получили… Я не сразу поверила своим глазам: “Справку о нахождении в живых”. Справка нужна всем россиянам за… Без нее шиш получишь на Родине свою, сорокалетним трудом заработанную пенсию. Правда, с момента отъезда на ПМЖ ее более чем ополовинили, отстегнули все “лужковские” надбавки. Но скажи спасибо и за такую. Вон Наташа и Миша с Украины ничего не получают, хотя рабочий стаж, как у меня: сороковка.

Павел очень болеет – уже несколько лет. Кластерная, или пучковая, головная боль. Нестерпимые приступы и днем, и ночью. До слез. До нежелания длить такую жизнь. Из-за этой адской болезни, по зову родной его сестры, мы и приехали сюда. Здесь хотя бы лечат бесплатно. А в Москве, страшно вымолвить, один день в клинике, где он раньше регулярно подлечивался, стоит столько, сколько вся его месячная пенсия.

Павел знает немецкий лучше, чем любой “гётевец”  высшей ступени – “хохштуфы”. Кроме школьных и университетских знаний ему очень помогает идиш дедушки-бабушки. Там, в многоязычном Тирасполе, где он вырос, родители говорили по-русски, а старшее поколение хранило верность языку Шолом-Алейхема, искаженному немецкому. Впрочем, Кайнпроблемчик говорит, что идиш древнее языка немцев. Германские племена многое позаимствовали у народа, который приютили, успешно старались ассимилировать, с которым вели финансовые дела, вместе поднимали науку и искусство до мировых высот и который потом так жестоко предали на поругание и уничтожение.

 

О иудеи! Вас не может

никто спокойно перенесть.

Вас будут гнать, корить, корежить,

петь дифирамбы в вашу честь.

Отец на два тысячелетья

отпустит вас, но у ворот

все будет ждать: “Я с вами, дети!”

и снова дома соберет.

Здесь Дух Святой... О нем радея,

опять ковчег воздвигнет Ной,

я полюбила иудея,

и гибну в нем, и Бог со мной...

 

Учитель волнуется, рассказывая о прошлом.  Мучается чувством личной вины,  хотя родился в послевоенные годы. Особым вниманием окружает   Наташу и Мишу, единственных “чистых” евреев на курсе.

Наташа узнала, что еврейка, в пять лет. Жили они тогда в Киеве, мать и дочь. Началась война. Эвакуироваться не хотелось: жизнь была налаженная. Перед отправкой на фронт забежал дядя, мамин старший брат, и стал стращать фашистами: они – вандалы, они ненавистники евреев. Мать, учительница, отказывалась верить: “Что ты, Сема? Разве Сталин и Каганович заключили бы пакт с антисемитами?” “Дура!” - сказал он ей на это. И они решили ехать. Девочке запомнилось: бежали с мамой по улице, и осколки били по крышам. Еще одно: когда она выглянула из теплушки последнего состава, люди шли от Киево-Печерской лавры и крестили уезжающих.

- А твой дядя жив? – спросила я.

- Жив. Вчера получила от него письмо. Он меня простил…

Оказывается, дядя-ветеран на дух не принимал самой идеи эмиграции в Германию. Хмуро приговаривал: “Хороший немец – мертвый немец”. Настаивал: “Если уж ехать куда-то, то в Израиль”. У нее же тут дети. Это их выбор. С детьми обожаемые внуки. На ней – восьмидесятитрехлетняя мать и больной муж. Там, на Украине, гривны зарабатывала она, высококвалифицированный врач-лаборант. Тянула всех. Но выдохлась, больше нет сил. И так семь лет переработала! Сослуживцы удерживали: куда ты? зачем? Но, любя, благословили. Письмо от дяди боялась вскрывать. А он пишет: “Ты, Наталка, без единого выстрела вошла туда, куда мы прорывались с боями”. Отпустило…

У Кайнпроблемчика расовая теория вызывает физическое, до брезгливого дрожания губ, отвращение. Он, если я правильно его поняла, сторонник моноцентризма, то есть происхождения человека от одного общего начала. Расовая неполноценность народов вытекает из полицентризма…

- Неандерталец – не человек! – восклицает он с кафедры, как с трибуны. Кафедры условной, потому что никакого огороженного возвышения для преподавателя в нашей небольшой аудитории не предусмотрено. – Неандерталец – хомо сапиенс, но он не человек! Кроманьонец – экце хомо! – переходит наш полиглот на латынь. – Кроманьонец, хомо сапиенс сапиенс, - это мы с вами, это тип современного человечества…

Уважаемый лерер напоминает нам, что останки неандертальца были найдены в долине Неандерталь, недалеко от Дюссельдорфа. Недочеловеки имели большой мозг, не были чужды интеллекта. Управлялись со сложными орудиями труда, уважали ритуалы, культы. Никто не знает, куда девались неандертальцы. Не исключено, что они рассосались между людьми. А почему не предположить, что фашизм коренится в головах и душах их непосредственных потомков? Догадываюсь: учитель говорит о фашизме не только в прошедшем времени. И тут, в Германии, стране, кажется, испившей до дна чашу посрамленного агрессора, бесчинствуют бритоголовые и иже с ними. Маршируют, взрывают, оскверняют. Не проходит дня, чтобы против евреев и вообще против иностранцев не сотворилась бы какая-нибудь пакость…

Как было бы хорошо, если бы это делали явные потомки неандертальцев. Их можно было бы вычислить, изловить, посадить в клетку. Но в том-то и беда, что это творят люди, такие же, как мы с вами. Хомо сапиенс сапиенс давно потерял третье слово, а может, его и не было.

Полет мысли Кайнпроблемчика смущает даже меня, падкую на самые крайние гипотезы. Обложилась научпоповскими брошюрами по темам, не предусмотренным учебником, - поэтому что-то соображаю. А как остальные? Американец, бразилец, никогда не игравшая в викторину норвежка, испанец, ливанец? О составе их крови нам ничего не известно. Они, как выражается моя дочь, не заклинены на этом. Проще же пареной репы: кто прибыл из Бразилии - бразилец, из Испании – испанец (хотя он баск), из Ливана – ливанец (хотя он араб). Новенький, Али, нисколько не похож на душку Доди. Острое лицо. Жгучие глаза. Не выгорающие на средиземноморском солнце волосы цвета воронова крыла. Он никак не мог объяснить своему “портретисту” Мише, кем же он работает на родине. Что-то связанное с электричеством, оптовыми закупками в Германии. Не мог или не хотел?..

Сегодня “герой дня” на курсе – мой Мэт, мой тюфяк-парень из американской дыры (есть “дыры” и в Новом свете!) Подхлестнутый воспаленными речами учителя, он съездил на экскурсию в концлагерь Дахау и на довольно сносной “шпрахе” поделился своими впечатлениями. Оказывается, он ничего этого не знал: ни про нары, ни про голод, ни про газовые печи. Теперь он это знает и никогда не забудет…

Я была в Дахау… Не зимой, как Мэт, а цветущей весной, когда природа пыталась своими клейкими листочками замаскировать то, что натворили люди, ее восставшая на порядок творения, более всего подвластная бесноватым регулировщикам часть. Меня поразило, что концлагерь так близко к городу. Подгулявшая пивная компания запросто могла добрести до колюче-проволочной, под смертельным током, паутины. Не меньше меня удивило, что уже в середине 30-х о Дахау трубила международная пресса. Так что все увертки типа “не знали”, “не слышали”, “даже не подозревали” имеют мало общего с правдой.

В тот день отмечалась годовщина освобождения лагеря. Играл оркестр. Около обелиска с шестиконечной звездой шел митинг. На зеленом лужке рядом с нарядной деревянной часовней громогласно, сияя парчой облачения, поминали убиенных православные священники. Полуоткрытым кольцом, точно каменное объятие, смотрелся главный памятник, то ли удерживая, то ли отпуская в небо католические ли, протестантские ли души. В маленьком крематории народу было немного. Всего четыре печи – подумаешь! Смазанные машинным маслом, чтобы не скрипели, заслонки. Железные носилки-салазки, которые так легко, так глубоко входят в огненное жерло…

По случаю годовщины в бывший концлагерь съехались сотни людей. В ажурном “стакане” - букет государственных флагов. Приглушенная в музейных помещениях и, наоборот, открытая, даже раскатистая на открытом воздухе разноязыкая речь. Люди без перевода понимали друг друга, как во времена Пятидесятницы, на 52-й день после распятия Христа.

Только два раза в Германии я переживала это драгоценное чувство человеческого единения. Тогда, в ресторанчике “Азия” на дне рождения американки Дорис, и теперь - в окультуренном, срытом до фундаментов фашистском концлагере Дахау…

Кайнпроблемчик задал нам такую высоту, что предложенная им в конце третьего академического часа игра в путешествия была воспринята всеми как белый флаг сдачи. Ну не тянем мы на равных собеседников в демократической стране Германии, не по нищите умственной, а по бедности словесной, - что с нас взять?!

“Путешествовать” поехали с радостью. Кто куда. Мы с Наташей – в Испанию, прихватив с собой для более глубокого ознакомления с местностью вежливого баска. Наши молодожены, Ванюша и Панночка, не убоявшись здорового раздора в семье , пригласили в Италию красавицу-норвежку. (Панночка она потому, что вырвана из самого сердца какой-нибудь Диканьки. Все при ней: фигурка, хрупкая стать, “черные очи – очи дивочьи”… На родине работала детским врачом. Кем станет здесь – неизвестно. Мюнхенский врач должен быть гражданином Германии, а гражданство она получит, если очень постарается, только через семь лет…). Наш замечательный певун Миша, непосредственный, как ребенок, не придумал ничего лучшего, как отправиться “в одной лодке” с бразильцем и ливанцем в… страну Обетованную. Бразилец-то вел себя лояльно: Израиль так Израиль. Похож, между прочим, на Бразилию. У нас Христос стоит огромной статуей, а у вас Гроб Господень. У нас океан, а у вас море. У нас негры и у вас негры, только наши, если не крещены, имеют свой культ – макубу, а ваши когда-то давно приняли иудаизм…

Мы с интересом прослушали этот сравнительный рассказ, восхитились богатым немецким “митшуллера” (соученика). Он объяснил: у него немецкие корни; в Бразилии есть целые немецкие колонии.

Одинаково далекий и от христианства, и от иудаизма, Миша согласно кивал головой, потом кое-что добавил к предыдущему рассказу из собственных впечатлений: два года назад побывал в Хайфе в гостях у брата.

- Продолжай теперь ты! – соученическим, ободряющим жестом дотронулся он до ливанца. – Ты же рядом живешь, природа похожая, климат похожий, - не отставал наш Михаэль от помрачневшего Али.

Тот молчал.

- Ты же небен, небен (рядом, рядом) – расскажи!

Али вскочил с места. Ощетинился. Непроизнесенное, еще слышнее прокатилось по аудитории красивое слово: “интифада”.

- Небен? – возмутился ливанец. – Геген! Геген! (Против! Против!)

Кайнпроблемчик употребил все свое педагогическое искусство, чтобы не запылал ближневосточный конфликт…

Почему это в немецком таким почетом окружено сослагательное наклонение? Так называемый конъюнктив со всеми его временными формами: презенсом, имперфектом, перфектом, плюсквамперфектом, футуром и совсем уж обезумевшим кондиционалисом? Мы на них зубы сломали. “Вен ихь цум яре 2023 лебен вюрде… (если бы я дожил до 2023 года…), я бы…” и тут шли всякие нелепые предположения, не имеющие с реальностью ничего общего. Все они начинались одинаково: “вюрде ихь герн…” (я бы с удовольствием…)

Мэт: - Работал бы в райских условиях, и все мои коллеги были бы ангелами…

Испанец-баск: - Купил бы себе остров, где жил бы на свободе с женой и десятью детьми…

Молодожены: - Справили бы серебряную свадьбу, на которую пригласили бы 300 человек…

Не этой ли склонности к неумеренному использованию конъюнктива мир обязан Германии зарождением и развитием нежизненных и потому находящихся в жестокой схватке с человеческой реальностью учений – от марксизма до фашизма?

У них страсть к изощренной грамматике, а мы расхлебывай…

 

Заучились, совсем заучились… Надо бы встряхнуться, на экскурсию хотя бы сходить. Вон их сколько предлагается: в разное время, на все вкусы, бесплатно. Поднимаешься на второй этаж – по правую руку от лестницы пюпитр, на пюпитре листы-приглашения: Старая и Новая пинакотека (картинная галерея, то есть), каток, бассейн, дворец “Нимфенбург”… А это что такое? “Классическая архитектура и политическое движение”. Любопытно. И время подходящее: 18-30. После занятий. Пойдем!

Саша отсеялась: нужно зубрить глаголы в трех формах. Не очень-то я верю в такое учебное рвение. Ну, ей виднее…

Мюнхен – поразительный город, на семь лет моложе Москвы. Младший брат. С самых ранних лет выказал необыкновенные способности именно архитектурного толка, перепробовал все стили зодчества. Плотностью застройки переплюнул многие европейские города. В городском музее есть деревянная модель старого Мюнхена. Если ее ужать раз в сто, получится игрушка такой красоты и такого изящества, что В. Одоевский лучшего и пожелать бы не мог для своего “Городка в табакерке”.

На экскурсию собралось человек двенадцать. С разных курсов. Молодые и не очень. Две любознательные японки. Негр. Хотя по вечерам сильно подмораживает, одет небрежно легко, как будто мы в Нигерии.

Едем на Кёнигсплатц – Королевскую площадь. В сумерках белеет воздушное каре - три здания по трем сторонам квадрата. Колонны, фризы, наружные торжественные лестницы. Дома-воспоминания, дома-призраки. Мы в Древней Греции, мы вернулись в детство человечества, на две с половиной тыщи лет назад. Это – Акрополь. В зимнем Мюнхене, где стелется у ног январская поземка, он особенно фантастичен. Это что-то борис-мусатовское, даниил-андреевское. Выпадение из времени и пространства...

 

Удобно быть одной из иностранок:

идешь и говоришь сама с собой...

Белеет снег салфетками на ранах,

зимою нанесенных, как судьбой.

 

Экскурсовод – немец лет тридцати. Увлеченный. Негодующий. Неужели по поводу ортодоксального классического стиля? Нет, отдав должное античности, наш гид показывает на темный заслон из голых деревьев по четвертой стороне квадрата. Там прячется еще два здания. Поменьше. Похуже. Но тоже с претензией на стильность. Глухая перекличка с тремя красавцами гения Лео фон Кленце. Это фюрерхаус, резиденция Гитлера. Отсюда тянулись нити к парадам и караулам СС. За них дергали те, укрывшиеся в здании. Оловянные живые солдатики поднимали носки добротных немецких сапог. Брали винтовки на изготовку. Демонстрировали мощь третьего рейха.

На красивейшей площади города Одеонсплатц, рядом с аркадой баварских полководцев (другое название – Флорентийская лоджия) круглосуточно цепенели охранники-эссесовцы. Проходя мимо, мюнхенцам полагалось крикнуть “Хайль, Гитлер!”, верноподданно вскинув руку. Направляясь в свою церковь, католики обходили это место стороной, протоптали собственную дорожку, чтобы не выслуживаться перед временщиком. Наверняка это делали не только верующие, но предание говорит именно о прихожанах католической Фрауэнкирхе – собора Богоматери.

Сейчас в логове Гитлера музыкальная школа. Наш гид ведет нас вовнутрь, разворачивает фотоальбомчик, где запечатлены участники Мюнхенского соглашения 1938 года: Чемберлен, Деладье, Гитлер, Муссолини. В сущности тут было посеяно зловещее семя второй мировой войны, давшее такие дружные, такие кровавые всходы.

А вот эта комната в натуре. Рояль. Клавесин. В бездействующий камин кто-то вдвинул, как в нишу, диковинные, но узнаваемые цимбалы. И нигде никакой таблички, ни малейшего напоминания о прошлом. Если бы не экскурсия, в жизни не догадалась бы о мрачной предыстории невинной музыкальной школы...

 “Один вампир любил ампир” - как подходит эта русская рифма к данному моменту!

Много ли надо знать слов, чтобы понять сущность случившегося? Всего несколько: добро, зло, красота, уродство, свобода, рабство, люди, нелюди (последнее “унменшен” звучит для немецкого уха очень оскорбительно).

Мы их знаем. Экскурсия пошла нам впрок.

 

 

Прощай, Гёте-институт! Карабкаясь на твои неосязаемые пики, срываясь в невидимые пропасти, мы и не заметили, как наступила весна. Вчера еще веяло альпийским холодом, от сквозняка скрипела, издавая нечеловеческие звуки, дверь нашей комнаты в общежитии. Но предполагаемый полтаргейст, как всякая нежить, исчез, стоило только выглянуть солнышку.

Сегодня пошли в Вестпарк. Мамочки! Цветут тысячи цветов, от подснежников и маргариток до “роскошных первенцев полей”. Здесь они, действительно, роскошные: нежно изогнутые сиренево-голубые ирисы, гиацинты пяти дразнящих расцветок, темно-розовые кубки магнолий...

Прямо перед нами – высокий холм, убеленный, как снегом, бело-желтыми нарциссами.

- Пасха! – выдыхает Саша.

Да, после трех недавно прошедших одноименных праздников хочется сравнить это чудо синергии (соединенной высшей и человеческой энергии) с огромной сливочной пасхой, водруженной кем-то на общий стол человечества.

Сегодня выходной день, и парк полон посетителей. Со стрекозиным шелестом проносятся велосипеды. Молодежь на роликах выделывает немыслимые па: строем солдатиков стоят на дорожках разноцветные пластмассовые стаканы, и бегуны, а порой и бегуньи, оплетают их косичками узоров. С изумрудного луга запускаются бумажные змеи; пестрые конверты и секретки рвутся вверх, неведомо куда, но кто-то их там, видимо, читает; выполнив свою коммуникационную роль, они обессиленно падают к ногам хозяина.

Мы уже знаем, что группки людей, одетых особо, по-восточному, чернотой волос и резкостью черт похожих на наших кавказцев, - это косовские албанцы. Они абонировали несколько скамеек и, заслонясь от ужаса прошлого плетеными корзинами со снедью, продолжают жизнь, проникнуть в которую нам не дано. Мы не беремся судить, кто там, на их земле, более не прав; они для нас – знак беды, седьмая на киселе родня, напоминают о том, что было и еще может быть со всеми нами...

Косовских беженцев Бавария приютила ненадолго. Скоро они отбудут. Нашим людям, что уже отчаялись снять недорогую квартиру, говорят:

- Потерпите! Вот уедут косовские албанцы – тогда…

Две тысячи лет от Рождества Христова – и никакого видимого сдвига. Даже хуже стало. Уничтожение себе подобных, измывательства “хомо сапиенс” над “хомо сапиенс сапиенс” (или наоборот?) сделались бизнесом, индустрией, стали денежно выгодны. Никогда еще человеческая кровь с таким алхимическим эффектом не превращалась в аккуратные бруски золота. Кадр ТВ: в прекрасно оборудованном бункере некто в белом – провизор, прозектор, провидец будущего – склонился над тускло поблескивающими слитками самого благородного металла. Если любой из них сжать в руке, польется соленый алый сок.

Оглянись – война войною,

А в тылу трясут мошною! –

это запевки с недалеких отсюда Канарских островов в переводе А. Гелескула.

А Чечня? А все без исключения “горячие точки” на планете?

 

...В городе, где были Хрустальная ночь и Дахау, со стены Гёте-института покровительственно взирает со своего портрета мировой гений двухсотпятидесяти (всего-то) лет на кишение инородцев и иноверцев в тесных коридорчиках его земного владения. “Это постыдно выставлять на посмешище народ, проявивший себя выдающимися талантами…” - не одна я читаю в его горяче-умных, отведенных от позорища содеянного на земле глазах. И наполовину принадлежа к этому народу, я готова во вторую свою половину, с ее “всемирной отзывчивостью”, впустить все остальные.

“Ишь, размахнулась, - слышу чей-то зловещий шепот. – Ничему тебя, дурочку, жизнь не научила…” А тут еще ровесник, Игорь Губерман, приводит в “Пожилых записках” слова своей маленькой дочери, измученной теснотой в общественном транспорте:

- Лучше ехать в такси, чем со многими народами…

У нас интернациональный учебник. Хороший или плохой как методическое издание, он обращен к жизни будущего века. Когда все смогут носить часы “Мега солярур”, которые никогда не врут и работают без батареек, на солнечной энергии; пропускать свои расстроенные чувства в целях их гармонизации через e-mail и мобильный телефон; отправляться в путешествия на сверхскоростных ковчегах морского, наземного и воздушного назначения; лечиться в специально оборудованных клиниках на 100 тысяч человек; ложиться на операционный стол под милосердный безошибочный нож роботов.

“Вен ихь лебен вюрде…” У меня нет шансов дожить до 2023 года. И слава Богу!