Ê íà÷àëó ðàçäåëà | Ê ïåðâîé ñòðàíèöå |
Инна
Кашежева: «От
прошлого
жизнь
просторней…»
У
меня
сохранился
октябрьский
номер журнала
«Юность» за 1960
год. Не по
случаю 8-го
марта, а просто
так, без
повода,
редакция
дала заметное
место сразу
четырем
поэтессам.
Вот они, на
снимках:
Новелла
Матвеева,
Светлана
Евсеева, Инна
Кашежева и аз
грешный (или
грешная?).
Самая
молодая из
нас, - моложе и
быть не
может, - Инна.
Ей
шестнадцать.
Она – школьница,
стихи тоже
школьные, но
в них уже есть
изюминка, не
из пирога с
выпускного
вечера, а…
Когда в
давильне давят
виноград,
остаются
ошметки ягод,
они тоже
похожи на
изюм: «… Там
садик и там
скамеечка, /
За низким
забором –
трава./ Ты
говорила, девочка,/
Там ласковые
слова…/ Там
ночь не кончалась
долго,/ По
щиколотку
роса…/ И Яуза
кажется
Волгой,/
Только
сощурь глаза…»
Представляю,
сколько
тогдашних
девчонок переписали
эти стихи в
свои альбомы,
ученические
и
студенческие
тетрадки!
Эстрадное,
аудиовизуальное
пространство,
в которое
скоро выйдет
Инна, уже
подготовлено,
чтобы
встретить ее
благодарными
аплодисментами.
Звучание
звучанием, а
стихи
стихами,
особенно
если броские,
запоминающиеся,
напечатанные
в
суперпопулярном
журнале.
Недавно «Юность»
отпраздновала
свое 45-летие.
Сколько же
лет нам, ее
дебютантам!..
Стихотворный
бум начался в
61-м. И Инна
сразу попала
в обойму
поэтов-чтецов.
Тоненькая,
стриженная
под мальчика,
всегда в
брюках и
спортивном
свитере, она
ощутимо
вибрировала
на сцене, как,
должно быть,
ее предки в
кабардинском
седле.
Вибрировал
ее низкий
проникновенный
голос,
вибрировала
ее душа, и эти
невидимые
пульсации
передавались
слушателям,
сжимали
горло
ответным
волнением,
заражали какой-то
инакостью,
«Может, стану
не просто Инною,/
Может, стану
совсем иною…» –
залихватски
играла она со
словом. И
верилось:
сейчас произойдет
метаморфоза,
и эта
семнадцатилетняя
выдаст что-то
такое, от
чего
окончательно
померкнут
усевшиеся с
ней на сцене
за один стол
«старики».
«Уютно
быть не
сценой –
залом…» – скоро
напишет Евтушенко.
Из уютного
зала Инна
наверняка казалась
баловнем
судьбы,
младшей
сестрой
Булата
Окуджавы и
Фазиля
Искандера.
Взять бы
снова в руки
глянцевый
журнал –
чешский?
польский? – с
Инной Кашежевой
на первой
стороне
обложки! Вот
оно,
воплощение
«оттепельного»
поколения советских
людей, никем
не
декларированной
свободы
слова,
родившейся в
самых недрах
нового
многонационального
общества!.. Но
что-то уже
хрустнуло,
надломилось
в ней – нелегко
быть
«воплощением»…
Помню, как
после одного
успешливого,
но
изнуряющего
вечера поэзии
она сказала
мне, что
микрофон
кажется ей
аэрофлотским
пакетом для
блевотины. Так
переживала
возможность
провала?
Боялась недобрать
хлопков,
вызовов на
«бис»? Но провалов
не было.
Проходила
или первым,
или вторым
номером
после
сильнейших:
Жени, Булата,
Беллы,
Роберта…
Поэзия
– не спорт, и
соревнование
в ней, борьба
за
несуществующие
медали
весьма
условны. Но
какие-то
издержки борцовского
состояния
нам
передались.
Особенно
когда вышли
на эстраду
Лужников и,
ослепленные
софитами,
вперились во
тьму 13-тысячного
зала. Из
нашей
«великолепной
шестерки»
половины уже
нет в живых:
Булата
Окуджавы,
Николая
Анциферова, а
теперь и
Инны… То был
не вечер –
скорее
утренник
поэзии. Два
утренника
подряд: в
субботу и
воскресенье.
В воскресенье
все прошло
без сучка,
без задоринки,
а в субботу
случился
небольшой
скандал. Мы
еще не знали
тогда, что
зрительный
зал, тем
более такой
огромный, в
шевелящемся
мраке, -
непредсказуемое
живое
существо, монстр
со своим
норовом.
Наталья
Астафьева,
поэт
трагического
мироощущения,
с непривычной
поэтикой,
первым же
своим
стихотворением
не угодила
слушателям.
Поднялся шум,
он нарастал,
нашей
подруге не
дали дочитать
стихи. Она
резко
оборвала
себя и села
на место.
После нее
выступала я.
Товарищеский
долг
требовал,
чтобы я
заступилась
за Наташу,
что я и
сделала,
естественно,
напортив себе.
И пусть в ту
январскую
субботу 1963 года
по
количеству
аплодисментов
я оказалась в
хвосте
шестерки, -
именно с того
дня, как мне
кажется, Инна
возлюбила
меня. Потому
что
товарищество,
по
кавказской
ли, по русской
ли традиции,
было для нее
главным в
жизни.
Положить
свое
благополучие,
свой успех на
алтарь
братства-сестринства,
считала она,
такая же
счастливая
необходимость,
как, скажем,
любить своих
родителей. А
своего отца-кабардинца,
военного
летчика, и
русскую маму
Инна очень
любила.
Десятилетия
спустя она
попыталась
осмыслить
свой и наш
общий опыт
публичного
чтения
стихов:
Мы
пробивались
сквозь табу,
искали
черный ход,
чтоб
превратить
ее, толпу,
опять
в родной
народ.
Мы
поднимались
в небеса,
парили
в облаках…
Остались
наши голоса
навеки
в Лужниках.
Усилия
шестидесятников,
в том числе и
нашей братии,
оцениваются
сейчас
разными толкователями
в прямо
противоположном
смысле, от
сдержанного
«да» до
угрюмо-скептического
«нет». Про «да»
Инна сказала.
Если «нет» – все
наоборот:
сквозь табу
на пробились,
толпу в народ
не
превратили.
Парили в
облаках – ишь
какие
Гагарины
нашлись!
Ничьи голоса нигде
не остались,
поэты-самозванцы
только
тешили свое
самолюбие…
Для
Кашежевой не
было худшего
оскорбления,
чем подобные
выкладки.
Шестидесятые
годы как
сблизили нас
с Инной, так и
развели.
Конечно,
общее дело сводило
еще не
единожды. При
рукопожатии
тепло из ее
крепкой
ладони
проникало в
мою и доходило
до сердца; то
же, надеюсь,
испытывала и
она. Но при
обилии новых
литературных
знакомств
Инна
оказалась
для меня на
обратной
стороне луны.
Она очень
долго,
гораздо
дольше
положенного
срока
училась в
Литературном
институте.
Стала
завсегдатаем
ЦДЛ. У нее
появились
«звездные»
знакомства:
Татьяна
Самойлова,
Владимир
Высоцкий,
Олег Даль,
Геннадий
Шпаликов и
Инна Гулая… Я
вышла замуж,
родила
ребенка.
Узнав об
этом, Инна немедленно
купила
коробку
шоколадных
конфет и
послала моей
дочке,
которая еще и
сосать-то
толком не
умела. Об ее
личной жизни
говорили
глухо. Якобы
пробыла
замужем
всего несколько
дней и
зареклась на
будущее. Так ли
это? Не знаю,
не проверяла.
Перед
нашей свадьбой
мой будущий
муж всю ночь
читал первую
Иннину книгу
«Вольный аул»,
вышедшую в Нальчике
в 1962 году.
Кайсын
Кулиев писал
в предисловии
к этой
красивой, с
оранжевой
косулей на
супере книге:
«Стихи своей
свежестью произвели
на меня такое
впечатление,
словно в
жаркий
летний день,
в тени, я взял
в руки только
что
расколотый
арбуз или
увидел
заалевший на
заре кизил в
предгорьях».
Очень точно
сказано. Вся
книга
пронизана
горько-сладким
ощущением
надвигающейся
любви, ее
нетерпеливым
ожиданием.
Как предсвадебное
чтение она
пришлась по
вкусу и моему
избраннику.
Шутя, мы
называли
Инну нашей
свахой. Она
возликовала,
когда я
как-то на
ходу упомянула
об этом.
В то
время
сложился
тандем: Римма
Казакова и
Инна
Кашежева от
Всесоюзного
бюро пропаганды
художественной
литературы
стали ездить
по городам и
весям нашей
необъятной
Отчизны. Они
читали свои стихи,
отвечали на
вопросы
любознательных
слушателей.
Даже одна
облетевшая
страну песня
– визитная
карточка
поэта. А
песен у Инны
было в ту
пору много.
Знаю,
слышала, что
выступления
двух поэтесс
проходили на
большом
подъеме.
Книги
разлетались
мгновенно, да
ведь и стоили
копейки…
Забросила их
гастрольная
судьба и в
Тирасполь,
откуда был родом
мой муж. «Мы
никогда не
были в вашем
городе, -
сказала со
сцены одна из
них, - но наша
подруга Т.Ж.
вышла замуж
за вашего
земляка…»
Было названо
его имя,
весьма
известное в небольшом
молдавском
городе. Зал
воспринял
это горячо.
Началась
буквально
овация. Авансом,
до чтения
стихов.
«Успех был
нам обеспечен»,
- с юмором
закончила
свой рассказ
Инна.
Впоследствии
вспоминала
эту историю и
Римма. О
своей
напарнице
отзывалась
повышенно
хорошо. В
трудных
обстоятельствах
ее жизни Инна
проявила
себя
по-рыцарски,
вернула ей
веру в
талант,
вдохновляла
и поддерживала
ее.
Кашежева
была
близорука,
носила очки,
которые то
снимала, то
надевала
вновь.
Коллеги-мужчины,
Евгений
Храмов и Олег
Дмитриев,
называли это
«стриптиз
по-кашежевски».
В мужском
кругу
особенно
ценили ее
отзывчивость
на шутку. Она
подхватывала
чужие остроты,
придумывала
свои. «Иду как
по льду к
Леопольду» –
это о
многолетнем
ответственном
секретаре
«Юности»;
все мы так ходили
к Леопольду
Железнову.
«Грустно плачут
Гек и Чук: где
Лариса
Румарчук?» - о
нашей общей
приятельнице,
поэтессе.
Когда Михаил
Дёмин, поэт и
прозаик,
уехал на
побывку во
Францию и не
вернулся,
оставив тут
безутешную
жену и
падчерицу,
Инна так
отозвалась об
одной
актрисе,
перефразировав
Лермонтова:
''Прекрасна,
как ангел
небесный,/
Как Дёмин,
коварна и
зла…''
Как
обозначается
в кино
большой
проскок времени?
Просто
пишется словами:
десять, или
двадцать, или
тридцать лет
спустя. Для
наших судеб
это реальная
протяженность,
а для
вечности это
ничто; поэт же,
независимо
от масштаба
дарования,
природой
научен
смотреть на
все с точки
зрения вечности.
Инна знала:
Поэтами
рождаются, и
это
там
где-то в
небесах
предрешено.
И
загодя
налито для
поэта
отравленное
вечностью
вино.
Осенью
94-го
кабардинский
поэт Зубер
Тхагазитов
пригласил
меня на свой
юбилей. Все
было по
высшему
северокавказскому
образцу: утопающий
в зелени
Нальчик на
фоне гор,
длинные
столы со
словоохотливым
тамадой,
здравицы в
честь
юбиляра и
стихи, стихи –
по-кабардински,
по-русски… А
там, на
границе с
Чечней, уже
закипало
ядовитое
варево, уже разносился
флюидами
теплого
воздуха дух братоубийства,
который
скоро унесет
столько
молодых
жизней.
Вернувшись
в Москву, я
позвонила
Инне, поделилась
с ней своими
впечатлениями,
своей тревогой.
Она
обрадовалась
моему звонку
и тотчас
выслала мне
почтой свою
новую книгу «Старинное
дело» с
эпиграфом из
Блока: «Что ж, пора
приниматься
за дело,/ За
старинное
дело свое». К
обороту твердой
обложки были
приклеены
отпечатанные
на машинке
стихи.
Поздравление
с Новым 1995-м:
Ах,
Тамара!
Наша
доля-кара.
Мы с
тобой в
прекраснейшей
тюрьме.
Пусть
богатство
нас, увы, не
встретит,
но
зато нам
солнце
строчек
светит,
светит
даже в самой
темной тьме.
Не
грусти,
старинный
мой товарищ,
жизнь
бессмертием
не отоваришь.
Нет
таких, как мы
с тобой,
окрест,
потому
что мы из
боли родом.
Милая
подруга! С
Новым Годом!
Бог
не выдаст, а
Свинья не
съест.
Что
Бог с
прописной
буквы, это
было мне понятно,
а вот что
Свинья…
Видно, через
Свинью Инна
выразила все
зло мира,
видно, Она
или оно сильно
доставали
мою коллегу
все эти годы, хотя
выходили у
нее книги,
пелись ее
песни, была
«выездной»,
завязывались
и
распадались,
всегда
распадались
драгоценные
дружбы.
Книга,
напечатанная
в Нальчике и
совершенно
не
замеченная в
Москве (к
этому
времени поэзия
уже была
жестоко
разжалована
из царицы в
девку-чернавку),
поразила
меня горечью,
упрямо-ребячливой
верностью
поруганным
идеалам
молодости.
Хотя сама
долгая и
цепкая молодость
больше не
держала ее в
плену: «Моя
блистательная
юность,/
неоперенная
душа./ Я не
хочу, чтоб ты
вернулась,/ я
радуюсь, что
ты ушла./ К
вершинам
вечного
Парнаса/ твой
путь
безоблачный
лежал./ А у
меня иная трасса:/
за перевалом
перевал».
Когда-то
москвичка-полукровка
писала о Кавказе
как о любимом
человеке.
Теперь от соседнего
с ее
прародиной
Кавказа, уже
примеряющего
по-змеиному
пятнистую
военную форму,
она
обороняется
по-детски
беззащитно:
«Кавказ, не
бросай Россию!/
Пять почти
что веков/
нельзя
подделать,
как ''ксиву'',/
дробя на силу
курков…/ Ты не
спеши мессию/
нового
принимать./
Кавказ, не бросай
Россию!/ … Отец
любил мою
мать».
Да, в
чем-то Инна
осталась тем
чудо-ребенком,
что
победоносно
возник и
укрепился на
поэтической
эстраде 30 лет
назад. Основной
раздел книги
называется
«Пожилое детство»,
так что на
свой счет она
не заблуждалась.
Но теперь ей
было не
занимать
мудрости и
преждевременного,
как
показалось
мне тогда,
чувства
скоротечности
нашего века на
земле.
Жизнь-одуванчик,
мы - пушинки,
дунь,
и кого-то нет
уже…
А
если дунут по
ошибке,
куда
лететь моей
душе?
Не
знаю мира я
иного,
любя
земные
рубежи…
Душа
к полету не
готова.
Поосторожнее
дыши.
Инна
была очень
начитана, в
чем я позднее
могла
убедиться, но
начитанностью
в нашем
поколении
никого не
удивишь.
Удивляет
другое… Когда
человек не по
ступенькам
проходит всю
божественную
лестницу
постижения
важных и
трудных вещей,
а будто по
наитию
взлетает
сразу на верхнюю
площадку.
«Церкви
полны, а
Христос одинок»,
- роняет она
между прочим
в одном из
стихотворений,
и за этим
открывается
бездонность.
Такие
во всем
разные,
разойдясь на
десятилетия,
мы пришли к
одному, и так
не хотелось терять
его! Только в
Инне
оказалось
сильнее, чем
во мне,
чувство
собственной
греховности –
верный
признак того,
что называют
внутренним
«анонимным»
христианством
(крещеной она
не была).
Сперва
грешу, а
каюсь после,
святых
моля.
Поэтому
в грехах, как
в оспе,
душа
моя.
Она
лежала в
колыбели,
спала,
как ты,
а для
нее уже
кипели
в аду
котлы.
Мы
перед Богом
все ответим,
ты
погоди.
Но по
количеству
отметин
я
впереди.
Что
я могла для
нее сделать?
Немногое:
пригласить
сотрудничать
в газете
старшего поколения
«Достоинство»,
где тогда
работала. Она
согласилась.
И за
несколько
месяцев
сделалась
«золотым
пером» нашего
авторского
актива. О чем
бы ни писала, -
а чужих тем
для нее не было,
- складывала
свои эссе,
мемуары, как
стихи,
выходила к
людям
открытая, без
брони, делилась
самым
сокровенным.
Если наши
бедные
читатели-пенсионеры
(а у многих не
хватает
денег даже на
конверт и
марку) присылали
в редакцию
свои отклики,
то в основном
Инне, искали
понимания – у
нее, дарили
свои книги –
ей. Сто сорок
тысяч был
тогда тираж у
«Достоинства»
– будем
считать, что
Инна
Кашежева
удесятерила
против «лужниковского»
число своих
поклонников.
Об
Отечественной
войне писала
со страстью,
считала ее
делом
семейным:
отец и мать
встретились
на фронте.
Гордилась
тем, что рождена
23 февраля – в
день армии.
С
неменьшей
страстью
размышляла о
поэзии и
Пушкине. Все
«пушкинские
страницы»
были ее.
Находила, как
и в стихах,
бьющие
наотмашь
образы:
«Крахмальное
жабо
пушкинского
фрака уже
превратилось
в белый круг
мишени».
Дерзко
обобщала:
«Поэзия не
религия, но в
ней есть свои
святые, апостолы
и
великомученики».
Вспоминая
друзей-актеров,
ставших
знаменитыми
(почти все
ушли
безвременно),
гальванизировала
их силой
своей памяти,
оживляла –
силой любви.
«От прошлого
жизнь
просторней,/
как комната от
зеркал» – вот
ее кредо…
Врезались
в память
некоторые
наши
телефонные
беседы, ее
возбужденные
реплики.
-
Мы с тобой
цеховики…
Когда
умирает поэт,
остается
вдова. Она,
если баба
стоящая, все
написанное
им соберет,
постарается
издать, выколотит
из друзей
воспоминания.
Когда умирает
поэтесса… –
тут она
сделала
паузу, и
что-то
забулькало
на том конце
провода…
Неужели
опять пьет? –
…муж, даже
если он был,
заниматься
этим не
будет. Поэтому
надо писать о
поэтессах…
И
писала: о
Юлии
Друниной, о
Светлане
Кузнецовой, о
тяжело
больной
Антонине
Баевой.
К 850-летию
Москвы в
издательстве
«Искусство»
вышла
антология
женщин-поэтесс
за 200 лет: «Московская
муза».
Участница и
составитель
сборника
Галина
Климова
попросила
меня провести
в ЦДРИ вечер
презентации.
Участниц
приглашала я
сама. Инна,
разумеется,
не была забыта.
Но вот придет
ли? Обычно от
«светских» приглашений
она
отказывалась,
сочинив правдоподобную
отговорку.
Пришла.
Правда, с
запозданием.
Ей похлопали.
Многие в зале
видели ее
после
долгого перерыва.
Некоторые,
включая и
выступающих,
впервые в
жизни. Да, она
пришла,
строго, не
расхристанно
одетая, но в
каком
состоянии?..
Сначала я не
поняла, что с
ней, подумала
– хворает, но
преодолевает
хворь. Или
чрезмерно
волнуется.
Неужто и в
пятьдесят,
как в
двадцать?..
Поскорее
дала ей
слово.
Господи, она
едва держалась
на ногах.
Читала нечто
малоразборчивое.
Забывала,
бросала,
начинала
что-то другое.
На мое
замечание
грозно
обернулась:
«Ах ты, змея…»
Инна
чуть не
сорвала
вечер.
Уговоры
знакомых
типа: «она
внесла
оживление»,
«это была отдушина
при общей
серьезности»
на меня не
действовали.
Я всерьез
рассердилась
на нее.
Прошло
недели две.
Звонок.
Трезвейший,
яснейший, как
утро в горах,
голос. И
детские обезоруживающие
слова:
«Прости меня.
Я больше не
буду. Только
прости». И
снова
начались
наши деловые
встречи.
Встречались
мы с ней
обычно на
Шаболовке,
напротив первого
телецентра,
столь
гостеприимного
когда-то для
молодых
поэтов. В
костюме амазонки,
в темных
очках, с
палочкой
после перелома
ноги,
радостным
выражением
лица она опережала
наш краткий
разговор.
Протягивала
мне, всегда
на
белоснежной
бумаге,
требуемые
форматом
газеты шесть
с половиной
страниц.
Приходила
и в редакцию.
Всегда с
подарками. Узнав,
что
интересуюсь
историей
гибели царской
семьи, стала
приносить
редкие издания
на эту тему, в
основном
зарубежных
авторов. Мое
пристрастие
уважала, но
не разделяла.
«Я по природе
разночинец», -
говорила она.
Для нее
существовали
лишь два
Александра:
Александр I –
Пушкин,
Александр II – Блок.
Есть стихи об
этом.
К
себе домой не
звала. Знали,
что живет в
тесной
квартире с Наташей,
которую
называла
сестрой, и ее
дочкой Машей,
студенткой.
Догадывались,
что, несмотря
на это, –
одинока.
А мне
еще так
хочется
опять
сойти с ума!
Страшнее
одиночества
лишь
только
смерть сама.
Сгорела
от рака
Наташа, врач
по профессии,
работница, домоправительница.
И Инна резко
пошла на спад.
Отгороженная
от мира и
всех нас
телефонным
автоответчиком,
она все реже
выходила на
контакт,
жаловалась:
«Ноги не
ходят. Я – как Маресьев»,
в газету
больше не
писала. О том,
что умерла на
57-м году жизни
«от сердечной
недостаточности»,
в редакции
«Достоинства»
узнали не
сразу. А
многие ее
читатели и
коллеги не
знают до сих
пор.
Если
умирает поэт…
Если
умирает
поэтесса…
Если
умирает…
Если…
Ê íà÷àëó ðàçäåëà | Ïóòåâîäèòåëü ïî ñàéòó | Êîíòàêò ñ àâòîðîì |