Забота

 

 

 

 

«ВОЗЬМИТЕ В ДОЧКИ, ОЛЬГА ФЕДОРОВНА…»

 

Как влюбляются в поэтов? Прочитав сильные стихи? Этого мало. Что-то должно еще случиться: так упасть луч света от этих стихов, чтобы ответно вспыхнула некая точка в душе читателя, такая запеть в стихотворении струна, чтобы согласно с ней зазвучал его внутренний камертон. А личность поэта? Общеизвестно, что она не всегда тождественна творчеству. «Интересный человек, но не поэт, а стихотворец» - кому не приходилось слышать такое? Бывает и наоборот, как это ни парадоксально, – в результате читательское разочарование, недоверие к уже полюбившимся строкам.

Об Ольге Берггольц я узнала в отрочестве. Когда писала школьный доклад на тему: «Роль советской поэзии в борьбе за мир». Имя поэтессы значилось в списке рекомендованной литературы. «Голос осажденного Ленинграда», «Автор антифашистских стихов и поэм, которые помогали людям выстоять» - для детей войны эти слова были исполнены волнующего смысла.

Сменилась эпоха…В 1956 году… Тем, кто тогда только появился на свет или еще плавал в добытии в виде лейбницевской монады, напомню главную веху времени: XX съезд партии… Февраль. Скоро три года, как умер Сталин. В последний день съезда Хрущев читает закрытый доклад «О культе личности и его последствиях». Сотрясаются земля и твердь. Кумир миллионов свергнут со своего пьедестала! От кого же был доклад «закрыт»? До сих пор не знаю, не понимаю. Его прослушали на собраниях, прочитали если не целиком, то в цитатах, пересказали, задыхаясь от волнения, друг другу, неисчислимое количество так называемых лояльных граждан. Принято упрекать Никиту Сергеевича в непоследовательности. Но и того, что он осмелился тогда сказать, для старшего, среднего и недавно вышедшего из молодых поколения (исключения – редки), оказалось слишком много. Друг моего отца, Иосиф Пугач, один из руководителей Каширстроя, благородная душа, труженик каких мало, ознакомившись в своей партийной ячейке с закрытым письмом, умер от разрыва сердца. Почтальонша принесла ему пенсию, а он уже лежит на столе, в своем неизменном сером костюме, с лицом, успокоенным после недавней судороги, а над ним остолбеневшие чада и домочадцы. Добрая женщина махнула рукой и выдала деньги вдове…

Доверчиво ознакомив студентов Литинститута с докладом, наша администрация рассчитывала на адекватную реакцию. «Инженеры человеческих душ», - а эту сталинскую формулировку никто официально не отменял, - должны были в это сложнейшее время (бывали ли у нас другие времена?) стать еще ближе к народу. Доказать, что мы – плоть от его плоти. Вступать в контакт с нашими будущими читателями. Не бояться вопросов, если они возникнут. Объяснить колеблющимся, что партия – живой организм, который нуждается в очищении. После третьего курса полагалась практика. Вот ее-то и следовало использовать на полную катушку. Короче говоря, нас, двух русских поэтесс и одного не столь молодого прозаика-армянина, послали практиковаться на Урал, на Новотрубный завод, чтобы мы поработали в горячем цеху, не соглядатаями, а участниками производственного процесса, написали стихи о своём новом опыте и полный месячный срок прожили в рабочем общежитии, участвуя не только в трудовых буднях уральцев, но и в их досуге.

Наш зрелый годами прозаик, остро нуждавшийся в деньгах, сразу устроился работать на шахту. А мне и моей подруге выпал счастливый билет. Еще в Москве к нам, двум двадцатилетним романтическим особам, пристроили «дядьку», вроде Савельича, но обремененного интеллектуальным багажом.

Хочется благодарным словом помянуть руководителя практики - покойного журналиста Михайлова Владимира Михайловича, который к своим обязанностям отнесся крайне не формально.Фамилия была на слуху. Кое-что из его очерков я читала в «Литературной газете». Одним из первых он начал писать о рабочем классе по-человечески, сочувственно, но без слюней, уважительно, но не коленопреклоненно. «Фабричная девчонка» А.Володина, «Весна на Заречной улице» и очерки В. Михайлова – первые ласточки нового времени. Так что с моложавым и симпатичным шефом нам повезло. В первый же день он повел нас в два ключевых места тогдашнего Свердловска: в геологический музей, чтобы мы увидели, какие богатства зарыты в уральских недрах. И к скромному зданию, где была расстреляна семья последнего русского самодержца. Тогда ипатьевский дом стоял целехонек, не привлекая ничьего внимания, но впечатался в мою память, чтобы с годами обрасти леденящими душу подробностями. Впрочем, экскурсия сопровождалась гуманным историческим комментарием нашего гида, весьма необычным для того времени.

Работа на операторском мостике в цехе, причем в три смены, заметки в многотиражку, участие в работе местного ЛИТО – всё это было и всем этим В.М.М. не без юмора дирижировал. Но он прекрасно понимал, что институт мы, в пролетарском азарте, не бросим, что главное наше дело - литература и что, занявшись по наивности стихописанием, мы так и будем бултыхаться в стоячей воде, пока в нее не пустят свежую, пусть и очень холодную струю. Попривыкнув к нам, уверившись, что мы не стукачки, не балбески, кое-какая поэтическая одаренность имеется, но дело портят густо розовые очки, Владимир Михайлович бесстрашно отвернул кран…

Вот тогда и прозвучало имя Ольги Берггольц.

Беседа проходила за столом, в барачных стенах женского общежития, с необыкновенной тщательностью воспроизведенного в кинофильмах той поры. Несколько коек, пышно украшенных тканевыми покрывалами, подзорами и горкой подушек, коврики с лебедями и оленями на стене, пришпиленные к ним «фотки» с неестественно застывшим лицом жениха - солдата или матроса, тумбочка под салфеткой у изголовья. Наши соседки-уралочки приехали из окрестных деревень и знали толк в простонародной красоте.

Две из них, отоспавшиеся после ночной смены, были приглашены поборником равенства за наш стол. Они не ломались, не чванились, принесли табуретки из соседней комнаты, уступив нам свои, сидели тихо, участвуя в беседе одним своим вниманием. Братание интеллигенции и народа не было бы столь успешным, если бы не поллитровка посреди угощения: хлеба, ирисок, яблок, без всяких выкрутасов.

Владимир Михайлович разлил бутылку по стаканам – себе и всем сестрам по сто грамм и оценивающе оглядел меня и мою подругу.

- Вот что, девочки, - начал он, - «Сына артиллериста» помните?

Стихи Константина Симонова мы знали наизусть.

- Как там?..Идешь на такое дело…

- …что трудно прийти назад, - подхватили мы дуэтом.

- Молодцы! Пять! Беда, что за стихи оценок не ставят. Либо пан, либо пропал.

Мы еще не понимали, куда он клонит. Чтобы заполнить паузу, потянулись к водке. Сделали по глотку, обжегшись. Заели конфетой. Наши товарки осушили свои стаканы гораздо изящнее.

- Вы и в самом деле хотите быть поэтами? – иронически посмотрел на нас Михайлов сквозь свои старомодные очечки. Очень они ему не шли, не сочетались с небрежно-залихватским стилем одежды. Мы молчали – смущенно и гордо.

- Ага, понимаю. Прошли творческий конкурс: пятьдесят человек на место. Значит, некто могущественный уже всё за вас решил. Жребий брошен, рубикон перейден. Так или не так?

- Та-ак, - процедила я сквозь зубы. Привыкла, что важные решения, как и ответы на рискованные вопросы, подруга передоверяла мне. Моя однокашница и ровесница, внешне похожая на молодого Байрона, писала чистую лирику. «Идейные» стихи молча презирала. Я безуспешно пыталась ей доказать, что идеи идеям рознь. Хотя немного завидовала ее легкости.

- Да идти в поэты – это все равно как идти на костер, - продолжал наш «дядька». – Это голгофа, самосожжение… Знаете ли вы стихи Ольги Берггольц? Не только блокадные, но и до, и после. Знаете ли ее дневники? Едва ли! Многое не напечатано, но, главное, что всё это написано, сбережено верными людьми. Ольге Федоровне – памятник при жизни! Вот кто верен себе каждым вдохом-выдохом, вот кто заплатил за внутреннюю свободу немыслимую цену. Тюрьма, допросы с пристрастием и побои, побои. Хрупкую женщину, красавицу били так, что выбили из ее чрева ребенка…

Вот тут я как будто оглохла для всего остального. «Выбили ребенка»! Что он такое говорит! В плену она не была, в оккупации – тоже. Не фашисты же зверствовали. Значит…

А ведь я была ко всему такому подготовлена. Тем самым институтским собранием после съезда. Но, как видно, откровения закрытого доклада уже подхватил и унес от меня далеко-далеко молодой ветерок. В докладе называлось много незнакомых фамилий. А когда их слишком много – перестаешь реагировать. Но Ольга Берггольц! Старшая сестра, хотя по годам годится мне в матери. Я помнила ее портрет: лицо, прозрачное, как стакан с родниковой водой, твердила вслух и про себя ее строки, оживляла ими свой скучный доклад. Мечтала познакомиться. «Выбили ребенка»! Как теперь жить с этим? Как писать проклятые стихи?..

Аудитория из четырех девиц вдохновляюще действовала на оратора. Он долго еще говорил. Присутствие розовощекой Таси и второй соседки, чье имя я забыла, не смущало его. Разве он чужак? Разве он не за рабочий класс? В нас, своих подопечных, он тем более был уверен. Водка давно кончилась, но разогревался В.М. всё сильнее и нагляднее.

- Вот вы, Тамара, - неожиданно обратился он ко мне. – Смотрю на вас и думаю: эта девочка могла бы…

Я была слишком взбудоражена, чтобы спросить: могла бы – что? Могла бы, как Ольга Берггольц, писать без оглядки, в стол, могла бы выдержать тюремные побои, могла бы приносить жертвы слепому идолу литературы, остаться без семьи, без ребенка?..

- …но, - сделал он многозначительную паузу, - такой судьбы я вам не пожелаю. Да и вы себе – тоже. А почему?

- Кишка тонка? – предположила я.

- Не в этом дело! Ведь убьют, сволочи…

Подруга, обиженная тем, что убить за стихи могут меня одну, а не нас обеих, первая встала из-за стола. За ней поднялся Михайлов. Особенно розовая, после дневного сна и легкого приема алкоголя, Тася одобрительно сказала, когда они вышли:

- Ваш всё из головы берет. А у нас на заводе тоже лектор был, по бумажке склевывал…

Я навострилась: хорошее выражение! Запомнить, записать. Но это потом, потом… Мне надо хоть немного отдохнуть. Предстояло идти в ночную смену на операторский мостик.

 

Когда на последнем издыхании оттепели вышла в свет книга Ольги Берггольц «Узел» (1965), составленная из тюремных стихов, мне позвонили из редакции журнала «Советская женщина». Трудно поверить, но именно этот официозный журнал вскоре напечатал мой отзыв на книгу. В Интернете его нет. Давно это было: в середине 60-х приснопамятных годов.

На память о книге и моей влюбленности в автора остались стихи-посвящение.

 

 

     ОЛЬГЕ БЕРГГОЛЬЦ

                         …не спетый над дочкой
                         напев колыбельный…
     
                         Вдруг спасет меня моя Аленушка?
                         Совесть отчужденная моя.
                                                                 О.Б. «Узел»
     
     Возьмите в дочки, Ольга Федоровна,
     меня.
     А то замучил стыд.
     Я что-то слишком уж оторвана
     от правды и от простоты.
     Мне ваша искренность, как вылазка
     в лес
     подышать самой зимой.
     Не с теми сказками я выросла,
     ну а своя – еще за мной.
     Как жить?
     Как совесть воспаленную
     не разменять на внешний шик?
     Я ставлю сказку про Аленушку
     превыше опусов иных.
     Пускай не дарит утешения,
     но только бы вперед звала:
     - Идем, родная. Цепь Кощеева
     лишилась главного звена.
     Идем нетоптаными травами,
     леском, не знавшим топора.
     Воды не бойся – не отравлена.
     Не бойся ничего, сестра!..-
     Чем сказки лживей, тем помпезнее.
     А вы передадите мне
     ту меру правды на земле,
     которая сама поэзия.
                   Cередина 60-х